В. Селиховкин

 

Золото[1]

 

(Записки инженера)

Глава  первая

 

Апрель 1922 года.

Недавно пущенный скорый поезд Москва—Владивосток медленно подходит к Иркутску. Мы почти у цели. Еще один этап — сухопутный и водный путь по Лене и Витиму — и Горная академия завоюет ленские золотые прииски, исконную вотчину петербуржцев и томичей. Да здравствует Горная академия!

Нас четверо студентов-горняков. В разношерстной живо­писной одежде — папахах, военных шинелях, старых сту­денческих пальто, порыжевших куртках, английских ботин­ках, ярко-синих французских военных штанах — мы вышли из вагона с рюкзаками на спине и постелями в руках. С любопытством и некоторым трепетом направились мы с вокзала через понтонный мост на Ангаре в Иркутск, где еще так недавно закончил бесславную жизнь «правитель Сибири» адмирал Колчак.

Иркутск начал оживать. Грязные улицы с потемневшими от времени  и  копоти деревянными домами полны народа. Движутся бесконечные  обозы, галдит разноязычная толпа. Через Иркутск проходят тысячи рабочих на прииски и с приисков.

Контора треста Лензолото. Протиснувшись сквозь толпу, попадаем к заведующему Ощепову. Называем себя, показы­ваем документы. Несколько недоуменных взглядов на нас и на документы. Наконец обещают отправить дня через три на машине в Качуг — первую пристань на р. Лене. Получаем практические советы, где устроиться в Иркутске и чем запастись на дорогу.

20 апреля мы погрузились в старый разбитый ковчег, кое-кем всерьез называемый автомобилем. Якутский грунто­вой тракт на Лену, проходящий по бурятской степи, места­ми был сплошным болотом. Только на седьмые сутки, не раз вытаскивая машину из грязи, мы одолели двести во­семьдесят километров, отделяющих Качуг от Иркутска.

Лена в верховьях только что прошла. Готовились я по­грузке карбасов — неуклюжих посудин в форме утюга, ко­торые с грузом в сорок—пятьдесят тонн отправляются само­сплавом вниз по воде. Карбас управляется двумя огромны­ми веслами — «гребями» из целых бревен и рулевым «пе­ром», тоже из целого бревна. В верхнем плесе — от Качуга до Жигалова каждый карбас идет под управлением особого лоцмана. В Жигалове карбасы связываются тупыми концами по два, а в Устькуте по четыре. Четверка карбасов носит название «связки».

Грузили муку, овес, сахар, железо. Больше всего нам нравилось грузить трехпудовые кули овса — для отощав­шего на московской диэте студенческого организма пятипу­довые мешки сахару были тяжеловаты...

12 мая в качестве гребцов мы, трое москвичей и один томич, отплыли на груженом карбасе. Четвертый москвич, одетый «прилично», с общего согласия устроился на паро­ходе.

Лена — одна из красивейших рек нашей родины. В верховьях она сжата высокими хребтами, покрытыми дев­ственным хвойным лесом. Вдоль скал вьется ленточка якут­ского тракта.

Река в верховьях мелководна. Но во время таяния сне­гов на склонах и вершинах Байкальских гор она вздувает­ся, покрывает в низких местах берега и сумасшедше катит волны в океан. Бурные периодические разливы ее происхо­дят раз в пятнадцать—двадцать лет. Они служили прежде опорными точками летоисчисления среди приленских кре­стьян: время считалось от наводнения к наводнению.

Первые четыреста пятьдесят километров сплавного пу­ти по Лене, особенно на плесе Качуг-Жигалово, изобилуют узкими, быстрыми, но маловодными перекатами, трудно проходимыми для карбасов и почти непроходимыми даже для мелкосидящих пароходов. Нужно большое мастерство лоцмана и немалые усилия гребцов, чтобы пройти эти пе­рекаты в малую воду. Наш карбас имел максимальную на­грузку. Он сидел глубоко и был отправлен как только на­метилась прибыль воды. На каждом весле — четыре гребца. Одно весло оказалось «чисто студенческим». Работа сплав­ного рабочего на верхнем плесе не легка. Воду упускать нельзя. Прозеваешь, промедлишь — и прииски останутся без продовольствия и материалов. Поэтому жизнь на кар­басе начинается рано — часа в два-три ночи, чуть забрез­жит свет, и кончается в десять-одиннадцать вечера.

В нормальную воду карбас идет по течению. Изредка приходится «перегребаться», чтобы не попасть в рукава и слепые протоки. Не то в малую воду. Здесь уже некогда дре­мать: перекаты — на каждом шагу, то-и-дело нужно при помощи гребей лавировать между камнями, песчаными бан­ками, прогонять карбас поперек течения, направлять его в узкую стремнину перекатов.

Нам не повезло. В первую же ночь вода упала. Вначале, пока воздух был прохладен и силы свежи, пока на руках еще не было кровавых мозолей; мы бодро вступали в бой с перекатами Но уже задолго до полудня нам стало ка­заться, что день бесконечен и сил нехватит

А команда лоцмана «Ходи правая!» подхлестывала, за­ставляла хвататься за руки и рвать удар за ударом. Вре­менами казалось, что еще мгновение — и духа нехватит... Но с мостика

— Ходи веселей!. Навались!..

И руки движутся… Неужели осрамим Горную академию? Зато какой ангельской музыкой звучала команда:

— Правая, суши!..

Как хорошо, выдернув гребь, развалиться на брезенте поверх мешков муки и подставить солнцу ноющую спину и руки! Невольно вспоминаются средневековые галеры на старых гравюрах — такие же весла и четверо гребцов.

Карбас — наследие каторжного прошлого Лены. Ему на смену приходит теперь новая советская техника.

— Ходи обе, ходи враз! Нажми, паря! — кричит лоц­ман.

Вдруг мягкий толчок. Нос карбаса уперся в песок, и подхваченная боковым течением посудина моментально за­ворачивается кормой вперед и натыкается бортом на опеч­ку^[2].

Сначала многоэтажная ленская ругань и почесывание за­тылка. Затем команда:

— Заводи оплеуху!

Это значит: надо взять специально приготовленную ши­рокую доску—«оплеуху», длиной в девять аршин и тол­щиной в два вершка, укрепить ее канатом за нос или угол кормы и, отпустив второй конец на канате так, чтобы доска образовала угол в тридцать пять — сорок градусов к борту карбаса, поставить ее на ребро. Тогда, преграждая быстрое течение, оплеуха  поворачивает карбас в нужную сторону.

Иногда, чтоб сняться с мели, нужно заводить оплеуху не­сколько раз.

У нас был опытный лоцман — старик. Он всегда благо­получно снимал карбас с мели. Но заводить оплеуху при­ходилось часто. Каждый раз, когда мы натыкались на мель, накипало в душе и на язык просилась брань — надо было лезть в ледяную воду.

Жаркие безоблачные дни. Холодные звездные ночи. Над рекой и з долине под утро туман.  Рано утром — команда;

— С богом! Отдай чалку!

И снова многотрудный день, греби, оплеухи.

Вечером шестого дня нашего путешествия мы причали­ли к пристани «Тихий плес» в Жигалове, получили расчет и на другой день сели на пароход.

Теперь мы могли любоваться красотами Лены вдосталь. Все было ново для нас — и природа, и люди, и быт.

Как только покажется деревня, наперерез пароходу мчатся легкие лодочки, ловко управляемые женщинами На ходу начинается меновая торговля. С одной стороны — молоко, яйца, картофель, рыба, с другой — спички, ману­фактура, сахар, сахарин.

В деревнях и селах одни женщины. На полях — жен­щины. На рыбной ловле — женщины. Мужское дело, по исстари установившейся традиции — сплав, охота, почто­вая гоньба и неторопливый разговор за трубкой на берегу реки, на обрубке вековой лиственницы.

Истощенные, часто малорослые люди, жалкие деревни, покосившиеся избы, убогие поля, обязательные деревянные церкви и один-два пятистенных дома под железной кры­шей. Не верится, что это та самая богатая Сибирь, о кото­рой мы так много слышали; что эти люди — те самые могу­чие сибиряки, о которых у нас ходили легенды. И так до самого Якутска. Какой контраст по сравнению с тоболяка-ми, томичами, енисейцами и уроженцами Забайкалья, со­ставляющими основной контингент приисковых рабочих!

Где-то в Киренске или Олекме в недалеком прошлом си­дел купчина Серкин. имевший в каждой деревне малень­ких Серкиных. При помощи маленьких Серкиных большой Серкин держал в руках все прибрежное ленское население, давая снаряжение, товары, продовольствие под будущий улов, будущую охоту, будущий урожай и насчитывая на это сверхростовщический процент. Еще долго — и после ре­волюции— жива была на Лене поговорка: «Как Шеркин[3] скажет».

После пяти дней ожидания устраиваемся на пароход с отрядом красноармейцев, отправляющихся на ликвидацию проникших из Охотска в Якутию банд генерала Пепеляева.

Ночью промелькнуло ущелье «Пьяный бык». Мы долго не ложились спать, боясь пропустить красивейшее место на Лене. Уже за полночь, в лунном свете, возникли очертания известковых скал, отвесно спускающихся в воду. Ударяясь о правый берег, сверкая в свете луны, течение отскакивает и мчится к скалам противоположного берега. Горе неопыт­ному лоцману, ведущему баркас в большую воду! Много лет назад, говорит предание, плыли вниз карбасы, гружен­ные спиртом и монгольским скотом. Как щепку подхватила их река на стремнине и понесла на скалы левого берега. Оглушительный удар — и в водовороте скрылись и люди, и спирт, и быки. Отсюда и название: «Пьяный бык».

Позади остался местный административный центр — г. Киренск. Мы в селе Витиме. До Бодайбо вверх по р. Ви­тиму — триста километров.

После летних сезонных работ прииски каждую осень выбрасывали сотни рабочих с хорошей «достачей» — золо­том-сырцом. Первым этапом на их пути было село Витим, где много соблазнов для проработавшего год, а то и не­сколько лет на глухих приисках, под землей.

В каждом доме Витима рады горняку. Его приютят, на­кормят, напоят. Горняк — доходная статья. Разогревшись от водки, пойдет куралесить широкоплечий тоболяк или ниже­городец в плисовых штанах с красным кушаком. Начнет гу­ляка швырять деньги, стелить себе под ноги вместо дорож­ки тонкое сукно или бархат, сорить золотом, поить всех, кто подвернется под руку. И глядишь — через неделю, изо­дранный и в синяках, с опустевшим карманом, он бредет на прииски начинать все сызнова. А иной, удалая головуш­ка, и вовсе исчезнет с камнем в ногах в глубоких стремни­нах Лены. И никто не узнает, не проведает о последнем пути какого-нибудь Кольки Чубатого...

Так жил, как паук, на перекрестке двух путей, Витим. Революция разорвала паутину. Начал хиреть пьяный раз­бойный  Витим

Проторчали мы там четыре дня. Наконец к пристани подвалили «Диктатор» и «Коммунист». Устраиваемся на но­су «Диктатора». Пароход тянет за собой две больших бар­жи с грузом и новыми рабочими.

Против течения пароход идет медленно. Редко — кило­метров через двадцать пять — тридцать попадаются зи­мовья ямщиков, обслуживающих почтовую гоньбу. В до­военное время почтовая гоньба на этом участке сдавалась на откуп богатым купцам Витима, державшим на всех деся­ти станках до ста пятидесяти лошадей. Летом зимовья пу­сты.

Стайки уток то-и-дело взлетают впереди парохода. А солнце ласково печет и так хорошо лежать на носу паро­хода, наблюдать переливы воды, медленно уходящие назад берега  и  мечтать под торопливые и мягкие удары плиц...

Удар по плечу:

— Да проснись, чудак!.. Проснись, пароход навстречу...

На палубе суматоха. Встречный пароход разворачивает баржи и подходит для погрузки дров к берегу. Наш при­стал бок о бок с ним.

Пароход ведет вниз набитые народом баржи.

Вертайся, товарищ, назад!

Сдохнете на приисках!

— Шамать нечего! Тухлое мясо и китайская вермишель! На баржах узнают старых приятелей, делятся впечатле­ниями того и другого мира — «жилухи» и «приисков».

Возвращающиеся с приисков проклинают недостаток продовольствия, жалуются, что «достача мала», что Чан-чик, где самые богатые шахты, еще не работает, что дей­ствуют всего только две шахты на Федосиевском. Ругают на чем свет стоит контролера по борьбе с хищением зо­лота.

Внимательно вслушиваемся в разговоры, впитываем в себя новые впечатления, хотя совсем еще не представляем себе производства и непонятна нам приисковая терминоло­гия. Многие в унынии. Больше всего угнетают слухи о пло­хом питании.

Не спится. Как нас встретят новые места?

Глава вторая

В Бодайбо нас никто не встречает. Куда идти? Коренной бодайбинец Костя Котельников становится нашим провод­ником. Оставив одного с вещами, идем в управление же­лезной дороги, к начальнику дороги инженеру Тауберу.

Перед нами маленький, издерганный, желчный человек.

Студенты?

Да, московской Горной академии.

Не видывали еще таких! Не видывали! Бузотеры? Неучи! Почему такие голодранцы? Наверно, го­лодны, как черти? Идите в посетительскую. Вот, напротив конторы. Скажите, чтоб дали комнату. И чтоб накормили! Вещи? Где? На пристани? Еще один? Куда столько! Сейчас скажу становому^[4], чтобы привез. Завтра уедете с пассажир­ским.

Чудесное свежее утро. С реки тянет холодком. Горы  и лес и лома кажутся только что умытыми. Пьем чай с саха­рином из своих запасов и идем на станцию. Поезд уже подан, в кассе наши «требования» обмениваются на биле­ты — и мы в вагоне.

Третий звонок, гудок — совсем такой же могучий, как на паровозах сибирского экспресса, — и поезд с места бе­рет полный ход. В вагоне приисковые рабочие и много жен­щин, приезжавших в Бодайбо за овощами. Завязывается разговор на тему, где и что «работается» т. е. где и какое золото разрабатывается, какие «идут» шахты, как кормеж­ка  и  неизменно:  «А как достача?»

Дорога зигзагами поднимается на гору. Вдоль берега видны причаленные плоты сплавленного для шахт с вер­ховьев Лены леса, ползают на станции паровозы, дымится депо. Но жизни мало, почти не видно людей, нет оживле­ния на пристани, на выгрузке леса...

... Ленский золотопромышленный район имеет большую историю. Он отстоит от железнодорожной магистрали более чем на две тысячи километров. Путь от Иркутска — по бу­рятской степи и водой — длится двадцать-двадцать пять дней. В распутицу связь поддерживается только по телегра­фу. Продовольствие завозили из «жилухи» — со стороны Иркутска.

Летом на паузках — крытых карбасах — иркутские купцы ходили вниз по красавице Лене. На паузках — ружья, порох, сети, дробь и прочая охотничья и рыболов­ная снасть, чай, дешевые ситцы, обувь — все, что нужно на потребу приленскому крестьянину и тунгусу-охотнику, вплоть до спирта.

К паузкам тянулись с зимней охоты жители тайги. В об­мен на товары несли белку, соболя, лисицу — всякую пуш­нину, которую за бесценок брали иркутские купцы. Однаж­ды тунгусы принесли самородки золота. Приказчик купца Трапезникова, быстро смекнувший, чем дело пахнет, рас­спросил бесхитростных тунгусов, где они нашли блестящие безделушки. За стакан спирта он разузнал, что нужно. А зимой, наняв проводников из тех же тунгусов, в тайгу ушли первые партии золотоискателей купца Трапезникова и застолбили для хозяина долины рек Ныгри, Хомолхо и других.

Это было в 1852 году. За первыми партиями поползли в район хищники-золотничники. Потянулись золотопромыш­ленники из Иркутска, Забайкалья, с Енисея и застолбили для себя все речки и ключи Витимо-Олекминской тайги. Возникли компании российских капиталистов — «К⁰ про­мышленности Сибиряковых и Базанова», «Полное Ленское товарищество Баскина», «Дело Базилевских»

Богатые россыпи залегали сравнительно неглубоко Первые эксплоататоры ленской тайги перенесли в новый золотоносный район примитивный опыт золотых приисков Енисея, Амура, Забайкалья. Работали только летом. К зиме вербованные на сезон рабочие увольнялись и возвращались домой или нередко пополняли собой ряды копачей-хищни­ков. Они промышляли, добывая золото на чужих площадях и скрываясь от казаков горного исправника.

Шли годы. Россыпи начали истощаться и слава района меркнуть, как вдруг, при углубке разведочных шурфов по рекам Накатами и Ныгри, открыли глубокие, древние рос­сыпи, более богатые и мощные, чем все открытые раньше. Ленские россыпи покрыты ледниковыми отложениями, толщина которых колеблется от двадцати пяти до шестиде­сяти, а в отдельных случаях достигает даже ста и ста пяти­десяти метров. Столь глубоко залегающее золото можно взять только подземными работами. Прежде чем добраться до него, надо пройти прослойки жидких плывунов, бороть­ся с большим и постоянным притоком воды. Иногда встре­чаются  золотые россыпи, сверху донизу скованные вечной мерзлотой.

Ленское золото не взять без сложных механизмов и постоянных кадров рабочих, хорошо изучивших дело.

Специфический характер ленских россыпей исключал возможность эксплоатации их силами мелких промышлен­ников. В 1896 году возникла довольно крупная компания «Ленское акционерное товарищество», привлекшее в 1907 году иностранный — английский — капитал. Ленские прииски сравнительно быстро превратились в промышлен­ное предприятие. Это обстоятельство имело большое со­циальное и политическое значение. Лена стала в ряд с боль­шими индустриальными предприятиями России, что особен­но ярко проявилось в событиях 1912 года. Ленские горняки и в эпоху гражданской войны остались верны революционным традициям. Много горняков в годы колчаковщины сложили головы в партизанских отрядах, в борьбе с генералом Красильниковым. В центре города, в братской могиле, похоронены расстрелянные красильниковцами рабочие — организаторы советской власти. Обнесен­ный оградой скромный деревянный обелиск с мемориальной доской напоминает сейчас о днях отшумевшей борьбы и имена героев...

...Станция Надеждинская. Здесь — центр управления лен­ской золотой промышленностью. Выходим из вагона. Часы на каланче бьют двенадцать. Напротив станции — здание главного управления, большой деревянный дом.

Главноуправляющего промыслами нет. В конторе нам сообщают, что он давно уже назначил нас в единственное работающее предприятие — Артемовское приисковое управ­ление. Вскоре нам подали лошадь и мы отправились к месту назначения.

Глава третья

Прииск Артемовский. По обоим берегам реки старые одноэтажные дома. Вот двухэтажное здание конторы при­искового управления. Являемся к управляющему, инжене­ру М. А. Эйдлину. Крупный, представительный человек в пенсне. Медленные вопросы, обходительное обращение, ни­чего лишнего. Расспрашивает, кто какого факультета и курса, кто где и когда работал, какова цель практики. Узнав, что для меня это дипломная практика, обещает по­мочь материалами и советом. Нас тут же назначили десят­никами в шахты. Эйдлин предложил, чтобы старшие из нас изучили весь цикл низовых работ в производстве и получи­ли полное представление о деле.

Становой Цибульский — высокий, плотный человек со светлыми, дерзкими глазами — получил задание устроить нам жилье, дать спецодежду, познакомить с будущим начальством. Он повел нас в общежитие холостых слу­жащих, напомнившее нам Москву... впрочем, только своим названием «Сокольники». Там жили смотрители проб, промывальных приборов, участковые десятники—всего че­ловек десять. Они занимали каждый по комнатке. В середи­не дома — большая комната, служившая столовой красным уголком и местом общих бесед. Общежитие обслуживала жена рабочего, жившего здесь же. Она кипятила чай, сти­рала белье, топила печи, следила за чистотой помещения. По местной терминологии, ее звали «мамкой».

— Ну, пойдемте, ребята, спецодежду дам.

На складе выбираем брезентовые штаны, куртки, полуболотные огромные сапоги и бленды^[5].

— Собачья должность — станового, — жалуется Цибуль­ский. — За спецодежду ругают, за квартиры ругают, рабо­чие ругают, управляющий ругает...

Мы пошли знакомиться с заведующим шахтой № 9 Г. Ф. Рединым. Жил он с семьей на прииске Каменистом, в новом поселке служащих. Встретил нас саженного роста че­ловек с огромными седыми усами, слегка пожелтевшими от никотина.

— А, суслики! — оглушил он нас могучим басом. —Проходите. Здравствуйте. Это моя жена, Прасковья Николаевна. Познакомьтесь. А это, Паша — молодые суслики, студенты... Наладь-ка нам, мать, чаю.

Из-за неплотно закрытой двери выглядывают молодые девичьи лица, смеющиеся глаза.

Как ваше имя, отчество, господа? — спрашивает нас Редин.

Гордей Федорович, мы уже отвыкли  от господ.

В ожидании чая выходим в огород, разбитый перед до­мом. Любовно разделанные гряды — картофель, огурцы, по­мидоры,  редиска, даже арбузы.

Разговор касается людей, с которыми придется работать. Суждения Редина крайне категоричны и резки. Он не при­знает  промежуточных оттенков.

—        Марк Абрамович Эйдлин — голова. Серьезный управ­ляющий, деляга, а главное — не врет на ветер. Сказал — так и будет. Но исполнения требует жестко. Помню я его еще студентом-практикантом. Одет с иголочки, в белом ки­теле Варин, не то, что вы, — оглядывает он нас с головы до ног и весело улыбается. — Да и платили тогда практи­кантам за безделье хорошо — рублей сто. — Редин громко смеется своей шутке. — Практика на Лене была выгодным делом для студентов. Попасть сюда не всем удавалось.

Хозяйка зовет к столу. Чай, белый пышный хлеб из крупчатки, масло, закуска из овощей и сметаны. У Гордея Федоровича целое хозяйство — огород, корова, свиньи, куры.

Мы давно соскучились по хорошему и сытному столу, можно сказать, не видели его годами. В пути по Лене пи­тались либо мукой, которую собирали у прорвавшихся меш­ков и приготовляли из нее размазню, либо кашей из соб­ранной таким же образом пшеницы. Мы оказали честь все­му, что было на столе гостеприимного Редина, включая и небольшой графинчик водки, без которой приисковый жи­теле считает позорным  принимать гостей.

Ночью, слегка навеселе, возвращаемся домой, доволь­ные, что сразу нашли друга, в котором уже видели буду­щего учителя горному делу.

Рано утром, в пять часов, нас разбудило хватающее за сердце завывание электрической сирены.

Первый гудок на работу!

Умываемся ледяной водой прямо из-под жолоба. Про­глатываем по кружке чая с сахарином и куску ржаного хлеба Молодые желудки вместительны, но приходится. Ограничивать аппетит хлеба выдали полтора фунта на день — максимальный по тому голодному году рацион под­земного рабочего.

До шахты с километр-полтора. Выходим гурьбой из «Сокольников»...

Через верхнее «раскомандировочное» помещение направляемся к спуску, закрываемому сверху тяжелой «западней>, чтобы в шахту не могли попасть посторонние люди.

Пахнуло специфическим шахтным ароматом — смесь за­пахов загнивающего сырого хвойного леса, подземелья, динамитных газов и машинного масла. После дневного све­та сначала ничего не видишь, несмотря на горящую в блен­де свечу. Горнякам, уверенно шагающим в темноте, кажут­ся комическими наши двигающиеся ощупью фигуры.

Нас сопровождает случайно встреченный десятник — Сметанин. Мы внизу. У начального пункта канатной дорож­ки покуривают откатчики, в ожидании пуска каната Сме­танин ведет нас из одной горизонтальной галлереи в дру­гую, или, иначе говоря, из штрека в штрек, из просечки в просечку. Проходим поворот в рабочий участок шахты № 8. Двое из моих товарищей сворачивают направо. Мы же вы­ходим на штрек шахты № 9. Сметанин неожиданно куда-то исчезает.

Раскомандировочная. Заведующий шахтой Редин дает уже  назначение  последним рабочим.

Ну, как дошли? — спрашивает он, отпустив послед­него  рабочего. — Не заблудились?

Благодарю, меня  провожал Сметанин.

Ах, он паршивец! (Дальше брань.) Опять проспал! (Брань.) Ночь за девчатами бегает, а на работе спит. (Брань.) Опять на нижнем участке некому было рабочих с раскомандировки расставлять. (Брань.)

Я невольно подвел беднягу. А заведующий шахтой уже быстро шагает по штреку, сгибая в дугу свою саженную фи­гуру. Через несколько минут он возвращается и уже бранит плетущегося за ним красного, как пион, Сметанина:

— Смотри, Григорий. Хотел тебя выучить, но будешь
лениться — выгоню.

Редин, наконец, перестал пилить Сметанина

— Найди, — говорит он ему, — пальщика[6] Пономарева, Селиховкин будет с ним ходить десятником

Через пять минут В В. Пономарев, коренастый, смуг­лый, уже пожилой рабочий, стоял перед нами. Я должен был наблюдать за правильностью отладки с точки зрения безопасности и учитывать расход взрывчатых материалов

Пальщика звали из забоя в забой. Через полчаса все вы­работки были затянуты густым туманом динамитных га­зов. С непривычки начала болеть голова и поташнивало. Взрывы глухо отдавались в выработках. Дым, уносимый вентиляционной  струей, начал постепенно рассасываться.

Пальщика зовут на переделку главного штрека. Нам на­до проникнуть в уже отработанную часть шахты. Давлением пород кровли там разрушило крепление штрека. Грязная вода рекой течет по штреку, с шумом и плеском раз­биваясь о деревянные ваймы[7], на которые брошено по узкой доске. Темно, хоть глаз выколи. Только наши бленды разрушают мрак. Осторожно ступая на мокрые дощечки, иду вслед за пальщиком. Надо низко нагибаться, так как над головой торчат концы сломанных и расщепленных огнив[8]. Иногда больно задеваешь лбом и выгнутым позво­ночником за выступ сломанного бревна. От хождения в со­гнутом положении по скользким доскам становится жарко, пот струйками стекает на нос и отчаянно щекочет. Уте­реться нечем, одна рука занята блендой, другая поддержи­вает равновесие.

Уф! Кажется, дошли. Предвкушая удовольствие отдыха, разгибаю спину. Но я забылся, наступил на конец доски и, не успев сообразить в чем дело, лечу в воду.

Пальщик протягивает руку. Мокрый, а главное, сконфу­женный, вылезаю из воды. Забойщики смеются, но не оскорбительно. Один предлагает с себя телогрейку, другой-ватные штаны. Из самолюбия отказываюсь, пытаясь отшу­титься.

Дилемма: должен ли я запретить рвать шпуры[9], пока не будет приведен в порядок выход из забоя? Или такое по­ложение нормально? А что если, запалив шпуры, пальщик или рабочий тоже поскользнется, как я, и не успеет выско­чить? Это же верная смерть.

Товарищ Пономарев, я не могу разрешить здесь рвать.

Всегда, товарищ, рвали, — отвечает мне забойщик.

Мало ли что рвали... Надо сначала закрепить на ваймах доски, чтобы не было опасности для выхода.

— Это — дело, парень, — подумав, решает бригадир. Его поддерживает пальщик:

— Давай костыли, — говорит он откатчику. — Пойдем заколотим.

Через несколько минут доски прибиты, пальщик отпаливает. Уходим. Чувствуется, что больше нет натянутости, обычной между студентом и забойщиками, которые, по традиции, считали тогда студентов белоручками.

Однако купанье дает себя чувствовать. Температура в шахте круглый год один-два градуса тепла. Поэтому слу­жащие и лица надзора, не работающие физически, ходят в шахте в ватных или суконных брюках, ватной телогрейке и поверх всего этого брезентовый костюм; на голове шапка с надетой поверх ее кожаной шляпой. В таком костюме только в меру тепло.

О моем купании узнал уже Редин. Он зовет меня к себе и предлагает отправиться домой. Не протестую, так как на­чинаю мерзнуть. Открываю западню и выхожу на  свет.

Полдень. Страшно хочется есть. Нас прикрепили к рабо­чей столовой. Значит, надо идти в поселок, за речку Боль­шой Догалдын или, как здесь говорят, в «Загалдын».

Ветер с Догалдына доносит запах падали. По мере приближения к столовой запах этот усиливался: пахло мясо, уже начавшее портиться в ледниках и подвалах. Трудно пе­редать впечатление от обеда. Был подан суп из прозрачной китайской вермишели и недоброкачественного мяса. На второе — гречневая каша. Хлеба не давали — надо было его приносить с собой. Даже наши неизбалованные желуд­ки, привыкшие к блюдам голодных лет Москвы и видав­шие виды, на первый раз спасовали перед приисковым су­пом.

Народу в столовой мало. Большинство рабочих предпо­читали питаться на дому, пользуясь услугами «мамок». У многих горняков обычно имелось золотишко, тайком намы­тое или взятое в забое. Время от времени такое золото сдавалось частным торговцам или в кооперацию, где и при­обретались продукты питания.

Огорченные, уходим из столовой. Дома доотказа запол­няем пустые желудки чаем с сахарином и остатками хлеба. А вечером с завистью смотрим на сожителей по общежи­тию, закусывающих жареной картошкой с хлебом, получен­ными за «единицы»[10], которых у нас, новичков, еще нет.

Глава четвертая

Скоро мне надоело ничего не дающее хождение с паль­щиком. Сколько я ни просил у заведующего горными ра­ботами нового назначения — ничего не помогало. Выручил Редин. Он разрешил мне, числясь официально десятником при пальщике, заниматься всем, что может помочь сбору материалов для дипломной работы.

Иногда, с разрешения Редина, я становился в забой, ча­ще всего в первоклассной, известной на весь район артели забойщика Лютова — коренастого, с могучими плечами и железными мускулами, человека лет тридцати двух. Снача­ла я подолгу наблюдал, как четко и неторопливо ударяет Лютов кайлой по забою и с каждым ударом вниз сыплется груда земли. Никогда не ударит со звоном кайла в камень, разбрызгивая искры огня, — неизменно один и тот же ту­пой и ровный стук удара в породу. Ни один удар Лютова, ни одно его движение не пропадает даром: все рассчитано и методично, как у хорошей, разумной машины. Вот Лютов дает мне кайлу. Торопливые удары, кайловище вертится в руках, стальной конец кайлы то-и-дело со звоном ударяет­ся в камень. Шутя, с прибаутками, Лютов поправляет, учит держать кайлу, показывает, куда ударять, как держать корпус.

С согласия Редина, Лютов показал нам, как моют золо­то «копачи» — хищники. В руках Лютова шестипудовая же­лезная тачка с песками и водой с поразительной легкостью получила вращательное движение. Пески и порода враща­лись в тачке, как в тазу. Несколько минут — и тачка про­мыта. На скошенной стенке ее — крупинки золота, которые Редин тут же бросал обратно в породу.

В первые же дни работы в шахте мы стали быстро уста­вать. Организм требовал еды, а ее было мало. «Единиц» мы еще не заработали, а питание в столовой было весьма недо­статочным. Через два-три часа пребывания в шахте ста­новилось холодно, от слабости клонило ко сну. Все это прекрасно видел внимательный глаз Редина. Когда однаж­ды, будучи не в силах бороться с усталостью, я и студент, практиковавший на соседней шахте № 8, залезли на шта­бель стоек в лесном складе и на минутку прилегли, прижав­шись друг к другу, чтобы согреться, появился Редин, извлек нас со склада и отправил домой. А на другой день, при оче­редном посещении шахты заведующим горными работами Буглевским, он представил ему ведомость на выдачу «еди­ниц» мне и заодно студентам соседних шахт. Буглевский отказал, назвав нас бездельниками. Произошла сцена, сви­детелем которой я стал случайно.

— Собственно, простите! — кричал Редин. — Почему
бездельники? Вы что же, собственно, хотите сказать, что
я помогаю бездельничать?

Обычно Редин и Буглевский были на «ты», но в минуту гнева переходили на зловещее «вы».

Н-н-н-не дам, — слегка заикаясь, отвечал Буглев­ский. — Л-л-л-лодыри! Ш-ш-шляются по-по-по чужим шахтам. По-по-по-меньше будут есть, м-ме-меньше будут бегать.

Что же, по-вашему, если ваш милый смотритель вось­мой шахты ничем не хочет помочь, так они не имеют права обратиться ко мне по соседству? Значит они, собственно, должны ехать с практики ни с чем? Так-с?..

— Н-н-не д-дам! Л-л-л-лодыри... А ч-через год—два при-приедут начальством и бу-бу-будут тебе хвоста к-к-кру-ти-ить.

— Не надо мне, Михаил Леопольдович, ваших единиц. Подавитесь ими! Доложу Марку Абрамовичу.

Тут Буглевский смиряется и снова переходит на «ты».

— Ну-ну, ч-чего ты з-злишься? Давай сю-сю-да спи­сок...

В тот же день мы получили «единицы» и настойчивое приглашение Редина заходить к нему ужинать. Но мы осо­бенно не злоупотребляли этим приглашением, так как отлич­но знали, что продовольственные ресурсы добряка Редина не особенно велики. А бывать у него всегда было интерес­но. Массу ценных практических сведений по шахтовым ра­ботам, большой материал для раздумья дал нам, студентам, и особенно мне, Гордей Федорович Редин — мой первый учитель по золоту. Прекрасный знаток Лены, он отлично знал дореволюционный быт рабочих и администрации. Осо­бенно много он рассказывал о чудачествах, переходящих иногда в самодурство, двух старых работников ленской тайги — Сергея Петровича Черных и Валентина Дмитриеви­ча Амосова, колоритных представителей людей Лены конца XIX и начала XX века.

В дни нашей практики С. П. Черных заведывал хозяй­ственной частью главного управления промыслами. Редин усиленно рекомендовал с ним познакомиться. Я это сделал. Черных — небольшой, пропорционально сложенный, уже лет за шестьдесят человек, всегда был безупречно выбрит и одет, носил белоснежные воротнички, манишку, манжеты. Черных сразу же пригласил нас к себе, и не раз засижива­лись мы у него до утра, слушая рассказы о прошлом. Как живые, проходили перед нами давно уже умершие люди, возникали огромные разрезы — открытые карьеры для до­бычи песков, тысячи людей и лошадей, по четырнадцать с половиной часов прикованных к труду на уступах.

В песках было золото, подъемное золото. Поэтому на пески стремились все, хотя и было там несравненно труд­нее. Иногда подъемного золота бывало так много, что, про­работав только часть смены, артель заполняла самородками полную кружку. Тогда, чтобы уравнять заработок, ее за­меняли другой артелью. В летнюю жару не поспевали тас­кать в разрез бочки холодного кваса. И на песковом усту­пе с высокой нормой нет-нет, да падал от перенапряжения рабочий. Кровь носом и горлом — и не стало человека. Но золото манит. На место упавшего в песковой уступ проси­лись десятки охотников.

Окончив в свое время гимназию, Черных одолел много ступеней длинной служебной лестницы. Начал с десятника, был затем заведующим разрезом, первый предложил и сам организовал подземные работы в глубоких россыпях. Заве­дывал прииском, потом приисковым управлением и, наконец, стал начальником дистанции, объединявшей несколько приисковых управлений. На приисках Черных провел более пятидесяти лет крупный капитал разудалого сибирского купечества, труд каторжан, затем английский капитал — «Лензото»[1], перед которым сибирские мародеры казались милыми существами, расстрел 12-го года, революция, кол­чаковщина, советская власть... Но его мнения, его полити­ческих убеждений уловить нельзя. Он увиливал от прямого ответа:

— Мне уж помирать пора.

Его занимал вопрос, как могла победить голодная, раз­детая Красная армия хорошо экипированные и вооружен­ные армии интервентов и белых, почему и как некоторые слои интеллигенции примкнули к пролетарской революции, почему, в частности, я, студент, сын учителя, интеллигент, пошел в Красную армию, стал коммунистом.

... Инженер Эйдлин интересовался нашей работой, добыл нам право пользоваться технической библиотекой треста, давал для анализа богатый статистический материал управ­ления Затем он освободил нас от работы в шахтах и пору­чил съемку копров и технических сооружений, хронометражные работы и т. д. Это было мне на-руку, так как облег­чало сбор материалов для дипломного проекта.

Незаметно наступила осень. Однажды в районе распро­странились слухи о близости белогвардейских банд гене­рала Пепеляева. Было введено осадное положение. Мобили­зовали партийцев. Но Пепеляев сгинул, раздавленный крас­ными  войсками.

15 сентября. Пора возвращаться в Москву. Снова Бодай­бо. Пароход. В Витиме пересадка. Усть-Кут... Дальше устраи­ваемся на шаланде и в первых числах октября маленький пароход «Товарищ» тянет ее вверх. Еще десять дней — и мы в Иркутске.

Осталось самое трудное — достать билеты на Москву. Полученные нами при расчете несколько миллиардов руб­лей тогдашней валюты потеряли за время дороги ценность и были истрачены. Как быть? Как добиться бесплатного проезда? Отдел народного образования—председатель губ-исполкома и губЧК—вот этапы трехдневного хождения. Ура! Получили литеры и броню на билеты. Снова экспресс. Скоро Москва,  академия,  друзья...

Глава пятая

Горная академия в составе трех факультетов — горного, геолого-разведочного и металлургического — была основана в начале 1919 года со специальной целью готовить ин­женеров для Подмосковного угольного бассейна и Урала.

Я попал в академию случайно. В середине 1920 года, со­гласно постановлению СТО меня демобилизовали из армии как бывшего студента горного института. Горный совет РСФСР, в распоряжение которого я попал, откомандировал меня по месту довоенной учебы — в Екатеринославский (ныне Днепропетровский) горный институт. Я оставил этот институт в 1915 году, когда со второго курса попал на германский фронт.

По дороге из армии заехал на родину — близ Орла, но семьи не нашел. Спасаясь от голода, похоронив отца и мать, жена выехала на Украину.

Поехал в Екатеринослав. Институтом руководила органи­зация демобилизованных студентов — участников граждан­ской войны. В институте почти не нашел однокурсников— империалистическая война, революция, гражданская война разметали их всех.

Начал заниматься. Первые зачеты. Неожиданная партий­ная мобилизация в продотряд. Учеба прерывалась работой в деревнях, кишевших бандитами. Вскоре заболел тяжелой формой дизентерии. Почти одновременно в одном из сел бандиты вырезали чуть ли не весь наш отряд.

Врангелевское наступление. Больного, меня вместе со сту­дентами старшего курса эвакуируют в Томск. Незадолго до этого я узнал адрес: жены, написал ей и в Екатеринославе мы встретились.

В Томск следуем кружным путем через Пятихатку—Кре­менчуг — Полтаву — Харьков — Москву. До Харькова —■ двенадцать долгих дней езды. Деньги, данные на дорогу, издержаны, а весь путь еще впереди. Идем в профобр, в Наркомфин, к Гринько. Он нас принимает в прокуренной комнате с зашарканным полом. Одет в ватную телогрейку, такие же штаны и ботинки с обмотками. Воспаленные от бессонных ночей глаза. Куда мы едем? Зачем? Кому приш­ла мысль эвакуировать нас? Ведь белые отступают! Но де­ло уже сделано. Гринько дает нам деньги.

15 декабря прибываем в Москву. Начались морозы. На мне солдатская шинель, французские яркосиние штаны, английские ботинки, папаха. Жена в летнем пальто и ма­терчатых туфлях. Вот и добирайся в таком виде до Том­ска, да еще в товарном нетопленом вагоне!

Главпрофобр меня оставляет в Москве и направляет в Горную академию. Поступаю на самый старший — второй курс геолого-разведочного факультета. Нас всего тринад­цать человек.

Горная академия быстро обрастала кадрами первоклассных профессоров, обогащалась лабораториями, оборудо­ванием, библиотекой. В 1921 году в составе профессуры академии уже блистали такие имена, как профессор Павлов, академик Лазарев, Губкин, Обручев, Терпигорев, Рязанов. Особенно богат был крупными силами геолого-разведочный факультет, избранный мною.

Отчетливо вспоминается аудитория академии зимы 20-го года. Вдоль кафедры ходит проф. Обручев в теплом пальто и шапке. В аудитории холодно, как и на улице. Лек­ция по теории рудных месторождений. На экране одна за другой сменяются картины, разрезы, графики, формулы, В аудитории напряженная тишина. Заледеневшие пальцы едва держат  карандаш, но  неустанно записывают. Тихо. Очень холодно. И голодно.

Страна еще в пожаре боев. Но правительство зовет — учиться, учиться, учиться.

Основной контингент студентов Горной академии 1920— 22 года составляли демобилизованные из Красной армии, бывшие студенты разных вузов. Участники гражданской войны, — это были более или менее идеологически одно­родные люди. Среди них было немало коммунистов. Дру­гая группа — молодежь, недавно окончившая среднюю школу.

Студенты академии отнюдь не были однородной массой. Встречались среди них и кудлатые анархисты, были и мень­шевики; пустые и никчемные крикуны, они без остатка то­нули в могучей волне молодежи, со всей страстью отдав­шейся борьбе за путь, по которому вела страну партия боль­шевиков, вел Ленин. Можно по совести сказать, что студен­чество Горной академии — втуза, созданного революцией — было в те годы политически самым радикальным из всех втузов и вузов.

Кадр профессоров составился как бы подстать молоде­жи. Профессоров заботливо подбирал ректор академик И. М. Губкин, беспредельно любимый студентами.

Вот проф. В. А. Обручев, теперь академик. Молодые, совсем юные и живые глаза как-то не гармонируют с седой головой. Какая тишина на лекциях, как внимательно схва­тывается каждое слово человека, отнявшего за свою дол­гую жизнь не одну ревниво скрываемую тайну у старушки-земли! Мне Владимир Афанасьевич Обручев особенно, до­рог. Никто так много не дал для геологии золота, как он. В своей последующей практической работе я не раз прибе­гал к его трудам, не раз пользовался его советами. Весьма солидная часть из тех многих тысяч килограммов золота, которые добыты или найдены под моим руководством, может и должна быть отнесена за счет замечательного те­оретического прогноза Владимира Афанасьевича.

Владимир Дмитриевич Рязанов. Навсегда запомнилась мне его огромная фигура, согнутая и как-то осевшая от бо­лезни, которая в 1925 году свела его в могилу. Мягкий, по­разительно деликатный, он неспособен был просить чего-ли­бо для себя или для своей семьи.

Тяжело больной, он с трудом одолевал путь в академию, с Ордынки на Большую Калужскую. На это он тратил це­лые часы. И ни одной жалобы! Студенты скоро заметили это. Ни слова не сказав профессору, мы добились для него квартиры в нижнем этаже академии. Надо было видеть, как Владимир Дмитриевич был тронут этой небольшой забо­той.

Старый профессор, бесконечно преданный науке, спешил отдать все, что знал, своим ученикам. Опыт у него был огромный, литературы же по золоту не было. Я был в то время единственным студентом, специализировавшимся по разведке и разработке россыпного золота.

С болью наблюдал я медленное умирание дорогого для нас человека, просиживал с ним ночи, работая над дипломным  проектом.

— Мне недолго жить, Виктор Васильевич, — говорил он смущенно, — посидим, голубчик, попозже...

Нашему старому учителю стало трудно подниматься на третий этаж. Мы поставили ему кровать в кабинет, прино­сили туда обед... Помню, как, опершись руками о стол, тя­жело дыша, он стоял над чертежной доской и конструиро­вал по просьбе И. М. Губкина сложный прибор для опре­деления элементов залегания магнитных руд бурением. Упала на чертеж от усталости голова студента, вычерчи­вавшего прибор по указанию учителя, давно слипаются гла­за у меня. А профессор о чем-то говорит сам с собою, обмозговывая детали прибора. Какая это поразительно ясная была голова! Прибор изобретен и оказал огромную помощь при разведке Курской магнитной аномалии.

Когда представительство автономной области Коми об­ратилось к нему, как к человеку большого технического опыта, с предложением помочь созданию промышленности области и возглавить разведочную экспедицию, он, не ко­леблясь, согласился и лично руководил работой в поле и затем камеральной обработкой материала у себя в инсти­туте, выпустив технически полноценный материал. А вот Иван Михайлович Губкин, большевик, ректор, профессор — геолог нефти. Я не специализировался по нефти, но никогда не пропускал необязательных для меня лекций Губкина. Трудно себе представить что-либо более совершенное по красоте изложения, чем его лекции.

Губкин проделал огромную работу для создания перво­го советского втуза, очень быстро завоевавшего для своих питомцев самые отдаленные уголки Союза. Инженеры Гор­ной академии — всюду желанные гости, желанные работ­ники.

Прошло совсем немного лет, и бывшие питомцы акаде­мии, едва достигшие тридцатилетнего возраста, стали во главе крупных промышленных предприятий.

Жизнерадостный кипучий Б. П. Некрасов руководит всей добычей и обработкой редких металлов — вольфрама, молибдена, радия.

Валериан Языков руководит другой отраслью горной промышленности — Главникелем.

Не так давно награжденный орденом Ленина Ваня Те­восян, одно время секретарь ячейки академии, — теперь Начальник Спецстали, крупный и талантливый инженер.

Быстров — начальник Союзмышьяка.

Базжин — начальник геолого-разведочного треста золо­той промышленности.

И так без конца.

Первый год учебы в академии был для нас с женой — тоже студенткой — очень тяжел. Сначала мы получили по ордеру маленькую комнатушку в Арсеньевском переулке.

Начались морозы. Я рубил на окраине города тополя или таскал бревна от котельной электростанции академии. Крошечная «буржуйка» дымит, не давая почти никакого тепла: дрова сырые! Шинель почти не согревает. Скудного хлебного пайка нехватает. Академические обеды из карто­фельной шелухи или мерзлой картошки мало питательны, а иногда просто несъедобны. Жена поступает работать в библиотеку на Таганке, я — преподавателем в фабрично-заводскую школу Голутвинской мануфактуры.

В те годы студенты питались преимущественно продук­тами, привозимыми с практики. Нашим спасителем оказа­лось дружное товарищество студентов комнаты № 44. Насе­ление этой комнаты тогда только что вернулось из Грозно­го со студенческой практики с запасом разноцветных бобов. Мне казалось, что никогда я не ел ничего вкуснее. Много лет позднее, под впечатлением нахлынувших воспоминаний, я достал таких же бобов, сварил их, заправил по студенче­скому рецепту солью и... до чего же противным оказалось это блюдо!

Партийная работа в вузе в бурные 20-й и 21-й годы бы­ла довольно своеобразной. Республика была окружена вра­гами. Внутри страны тлели очаги контрреволюции разных направлений и оттенков. Передовое место бойца революции все еще было не на заводе у станка, а с винтовкой у гра­ниц. У оставшихся в тылу преобладали потребительские «зажигалочные» интересы; там, где подлинная пролетарская прослойка была особенно мала, свили себе гнездо меньшевики, эсеры, не покладая рук творившие злое дело контрре­волюции.

На студентов Горной академии — партийцев — возла­галась иногда задача вести политическую работу среди ра­бочих, охранять завод или, наконец, нести ночную карауль­ную службу на улицах и в партийно-советских учрежде­ниях   района.

Сладко заснешь, бывало, — вдруг тревога. И через не­сколько минут уже шагаешь с винтовкой по мало оживлен­ным улицам Москвы в районный партийный комитет или парами и тройками рассыпаешься в цепь для патрульной службы.

Исключительно большое значение имела работа студен­тов на практике. Сразу по окончании академии они были почти законченными инженерами, не терявшимися на про­изводстве. Теперь это ясно большинству, если не всем сту­дентам и научным работникам. Но в те годы лишь немно­гие понимали, что полноценным инженером можно стать, лишь овладев производственными навыками.

Моя первая практика относится к 1921 году. Центропромразведка Горного совета направила тогда трех сту­дентов академии в г. Омск.

Мы входили в состав северо-степной геолого-разведоч­ной экспедиции, направлявшейся под руководством проф. Преоораженского в Казахстан на разведку вольфрамовых руд Пришлось проехать на лошадях около четырехсот ки­лометров по старой караванной дороге, почти по необи­таемому району, усеянному солончаками и солеными озе­рами

С практики возвратились в сентябре. Живя в степи, мы ни разу не читали газеты. До нас доходили слухи о каких-то переменах в стране. В Омске впервые услышали слово «НЭП» — новая экономическая политика.

В академии среди партийной части студенчества дис­куссия о нэпе. Затем дискуссия о профсоюзах. Мнения сту­дентов раскалываются, большинство стоит на точке зре­ния Центрального Комитета.

После шестимесячного отрыва от общественной жизни неожиданный переход от принципов военного коммунизма к нэпу был тяжел. Жизнь не ждала, от членов партии тре­бовалась работа по-новому Я не понимал нэпа, не осознал его необходимости. Я твердил сам себе, что буду плохим проводником линии партии, плохим исполнителем ее ди­ректив. И вот с болью я решился сознаться, что не могу быть хорошим членом партии, пока не исчезнут колебания и сом­нения. Все это я изложил специальной комиссии, возглав­ляемой старым рабочим-большевиком.

— Эх, товарищ, ну и много же у тебяинтеллигентской мягкотелости! — сказал он мне. — Что ж, раз убеждения не действуют, погуляй беспартийным, одумайся и возвра­щайся.

Я был ему очень благодарен за это напутствие. Я не понимал тогда, что стал пленником настроений и влияний мелкобуржуазной стихии и, по существу, в грозовое вре­мя оставил товарищей, бросил винтовку во время атаки.

Став беспартийным, я не порвал идейной и фактической связи с организацией, а продолжал, как мне тогда казалось, оставаться  коммунистом  без  партийного  билета.

Время шло, приближалась новая поездка на практику. Работа с проф. Преображенским, его красочные рассказы о Лене, о благодарной роли разведчика и эксплуатационника золота, несущего культуру в новые, неисследованные районы, наконец, хозяйственное строительство республики и роль в нем золота — определили мой выбор. Отсюда — описанная выше поездка на Лену в 1922 году.

Защита дипломного проекта была назначена на 7 июня 1923 года Меня торопят. Правительство требует, чтобы академии наконец начала выпускать инженеров Я очень волновался, потому что этот день был экзаменом не толь­ко для меня, но и для всего факультета. Во мне заключал­ся весь первый выпуск Горной академии. Я ее первый ин­женер, и в качестве моей дипломной работы кровно заин­тересован весь коллектив студенчества и преподавателей. Но больше всех волновался наш дорогой Владимир Дмитрие­вич Рязанов, надевший ради столь торжественного случая парадный сюртук и тугие воротнички и вероятно очень в них  страдавший.

Защита происходила в самой большой аудитории ака­демии, доотказа набитой студентами и преподавателями. В первых рядах сидели профессора и мои лучшие друзья - студенты. Декан факультета объявляет:

—        Публичное заседание академической комиссии по приему дипломного проекта студента Селиховкина считаю открытым.

Я начал излагать тему. Сначала страшно волновался, не находил слов, чуть-чуть запинался, голос срывался. Но ско­ро овладел собой, доклад повел уверенно, отчетливо пред­ставляя  себе  каждую деталь  вопроса.

Кончил. Начались вопросы профессоров. Особенно до­сталось мне от любимого, но страшного своей эрудицией и требовательностью В. А. Обручева. Мне даже жарко стало. В аудитории стояла, как сейчас помню, напряженная тиши­на. Наконец вопросы окончены. Слово для заключения берет проф. Розанов, руководивший проектированием. Декан про­сит меня оставить аудиторию:

— Студент  Селиховкин, прошу вас оставить зал заседа­ний.

Не зная, куда девать руки, я топчусь по колонному залу пять или десять томительно длинных минут, показавшихся мне очень долгими

Снова открывается дверь. Я слышу торжественный голос декана:

—        Горный инженер Виктор Васильевич Селиховкин, про­шу вас в зал заседаний совета факультета.

Вхожу. Все, как в тумане. Лица улыбаются и кажутся страшно широкими. Декан читает постановление совета признающее защиту отличной, а меня удостоенным на осно­вании таких-то и таких-то статей закона звания горного ин­женера.

Зал кричит и аплодирует. Все вскакивают с мест. Меня поздравляет и обнимает декан, за ним проф. Губкин, Обру­чев, Рязанов, друзья.

Стремительная волна человеческих рук подхватила меня и я лечу к потолку и обратно под гул и рев разошедшихся товарищей.

На трибуне секретарь ячейки. Он приветствует первого птенца, вылетевшего из стен академии, и берет с меня слово быть верным революционным традициям академии, верным и честным бойцом социализма. Затем говорит ректор акаде­мии Губкин. Я беру ответное слово. Обещаю высоко дер­жать знамя Горной академии и оправдать надежды своих учителей, своей власти и партии, меня воспитавших.

Сдержал ли я это слово? Без ложной скромности думаю, что честно сдержал...

Глава шестая

С дипломом в кармане иду в отдел кадров ВСНХ СССР, стипендиатом которого я был последний год. По положе­нию о хозяйственных стипендиях, окончив учебное заве­дение, я должен работать в том предприятии, куда меня на­правит учреждение, выдававшее стипендию. Но в ВСНХ ме­ня встречают с удивлением. Я причиняю всем беспокойство. Начальник не то отдела, не то подотдела, в который меня направили, седой, как лунь, профессор очень растерян:  — Право, товарищ, не знаю, что с вами делать. Пони­маете, это так  неожиданно... так неожиданно...

Но, простите, — отвечаю. — я ведь стипендиат ВСНХ и обязан работать по вашему назначению.

Это очень  хорошо... очень хорошо... Но, понимаете, сейчас нет требований. Прямо  не знаю, куда вас направить. Выть может, вы сами походите по главкам, поищете?

— Мне искать не нужно, — успокаиваю я старика. — Мне давно предлагают работу в тресте Лензолото. Я был там на практике. Но вот не имеет ли ВСНХ на меня видов?

Лицо старика принимает счастливое выражение.

— Что вы, что вы! — восклицает он. — Мы очень рады, что вы идете на работу по склонности и призванию. Пожа­луйста, поезжайте. Желаю вам  полного успеха!

Собираться особенно долго не приходилось. Вещей у ме­ня не было, обзаводиться  ими  пока  не на что было.

Перед отъездом прощальный визит учителю — проф. Ря­занову. Уютная комнатка. На столе крошечный самовар. Разговор вертится, конечно, вокруг трудностей пути, буду­щей работы, недавней учебы.

Учитель  напоминает:

— Не забывайте, Виктор Васильевич, как вам трудно бы­ло из-за отсутствия литературы по россыпному золоту. Ко­пите опыт. Вы любите это дело и, если захотите, сумеете дать нужную книгу по разработке россыпей.

Теплое прощание. Стало жалко прошедшего, жалко это­го милого, дорогого человека, с которым, чувствовал, боль­ше не увижусь. Конфузясь, он вдруг откуда-то неловко вы­таскивает коробку конфект  и дарит ее моей жене.

Через четыре дня после защиты дипломного проекта, 11 июня 1923 года, я выехал с женою на Лену. Вскоре у нас должен был родиться ребенок, и мы решили по пути нигде не задерживаться. Снова, как в калейдоскопе, промелькну­ли и остались позади города и реки, нанизанные на Вели­кий сибирский путь.

На этот раз путь от Иркутска до Качуга совершаем в пассажирском автобусе. Тратим на это только тридцать ча­сов.

В конторе пароходства, как всегда, никто ничего о паро­ходах не знает. Ехать в карбасе мучительно и долго. Что делать? Помимо нас, на Лену ехало еще несколько новых работников. Посоветовались и решили купить лодку, что­бы добраться в ней до Жигалова. Считая себя «старым лоцманом», я вызвался командовать рейсом.

Собралась компания в шесть человек, в том числе тол­стый спекулянт, везший медикаменты в Вилюйск. За два миллиарда рублей купили небольшую лодку, погрузили ее и — прощай земля! — оттолкнулись от берега.

Сразу же стало ясно, что лодка мала. Вода доходила почти до крайней, неконопаченной доски бортовины и при малейшем крене проникала в лодку через стык между этой бортовиной и корпусом лодки.

На берегу толпа любопытных. Подхваченная течением, лодка идет кормою вперед. Под десятками критических взоров, мы с непривычки неловко разворачиваемся и чер­паем боргом воду. На лодке вскрикивает женщина, на бе­регу раздается хохот, напутственные шутки и пожелания встретить на том свете покойную бабушку.

Плывем в большую воду, значительно большую, чем в прошлом году, когда я в этих местах плыл гребцом На месте прошлогодних небольших островов, река катила сей­час мутные  воды.

Первые тринадцать километров прошли быстро. Из-за излучины, сжатой с одного берега скалами красного песча­ника разных оттенков, показывается широкий плес, а за ним — село. Это Макарове Вспоминаю, что против села должен быть небольшой остров, около которого в прошлом году был у нас первый аврал Всматриваюсь и ничего, кро­ме покрытой воронками водоворотов поверхности, не вижу.

Держу прямо по середине реки, имеющей здесь ширину триста—четыреста метров. Вдруг сидящий на носу това­рищ с шестом кричит:

— Мель!

Даю резко влево, но — поздно: лодку боком натащило на банку[1], и она черпнула воды. Женщины испугались. Спрыгнув в воду, с большим трудом выводим лодку на струю, отталкиваемся и начинаем быстро грести к левому берегу. Но лодка, зачерпнув воды, осела глубже. При каж­дом взмахе весел вода понемногу попадает через зазор бортовины. Женщины отчерпывают воду фуражками. У на­шего буржуя, человека весом пудов на восемь, не выдержа­ли нервы. Он закричал, дернулся, и лодка сразу зачерпну­ла добрую порцию воды. Еще такой толчок — и мы на са­мой стремнине реки пойдем ко дну. Оторвав от воды вес­ло, я в бешестве размахнулся и пообещал размозжить го­лову всякому, кто поднимет панику, и прежде всего тол­стяку.

До берега тридцать... двадцать... десять метров. Жен­щины отчерпывают воду, которая прибывает быстрей и быстрей. Вода уже во-всю льется в щель бортовины. Лод­ка медленно погружается в воду.

До берега пять, наконец, три, два метра. Берег — об­рывистый уступ луговины, высотой метра в полтора. Под­мываемые снизу, глыбы мягкой земли непрерывно падают, вернее, сползают в воду.

Тонем...

Товарищ с носа и я с кормы прыгаем в воду, стремясь прижать тонущую лодку к берегу. Вода доходит мне по горло, товарищу — по пояс. Несколько секунд нечеловеческого напряжения — и лодка садится почти у самого бере­га на мягкое илистое дно, в которое мы увязаем выше, чем по колено. Вылезаем на берег, выносим женщин, вытаски­ваем промокшие насквозь чемоданы и узлы. Спекулянт бро­сается к своим медикаментам. Большая часть их безвозврат­но погибла.

На противоположном берегу толпятся крестьяне, оче­видно наблюдавшие за нашим приключением. Вот они спускают с крутого берега на воду легкие лодочки. С дву­мя гребцами каждая, лодочки поднимаются вдоль берега вверх по реке, уходят значительно выше нас и затем уже пускаются наперерез течению.

Счастье, что зажигалки не промокают. В ожидании по­мощи разводим костер.

Крестьяне причалили к берегу. Со своеобразным ленским выговором — вместо «с» — «ш» — они с удивлением рас­спрашивают, как это мы рискнули плыть в половодье на такой «пошуде». Даже они, прирожденные ленцы, не ре­шились бы этого сделать. Вот такие безрассудные люди, как мы, каждый год гибнут здесь, на самом каверзном и гиблом месте всего плеса до Жигалова.

С неменьшими трудностями и приключениями доехали мы почти до Жигалова. От пристани «Тихий плес» нам уда­лось попасть на пароход.

За год, прошедший между двумя моими путешествиями на Лену, жизнь в прибрежных селах и пристанях заметно оживилась. Чаще, чем раньше, нас обгоняли карбасы и па­роходы с грузом и баржами, больше виднелось народу. В праздники на берегах у деревень можно было видеть ве­селые табунки молодежи. Уже не было такого азартного, как в прошлом году, товарообмена. Никто не нуждался в популярном еще так недавно сахарине.

Партия и советская власть начали собирать и восста­навливать разрушенное войной хозяйство. И впервые я по­нял, какую ошибку я совершил своим «непризнанием» нэпа и выходом из партии...

Бодайбо. На пристани лихорадочно выгружают баржи. Лесотаски непрерывно подают из плотов мокрые бревна. «Кукушки» или, как их здесь называют, «мараказы», смеш­но свистя, бегают взад и вперед по пристанским путям. Между мараказами, как взрослый среди ребятишек, солид­ный басовитый паровоз толкает большие составы…

Открылись магазины. Помимо государственных — лен-золотовских и кооперативных, появились и частные лавки, фотографии, парикмахерские, даже рестораны. На улицах встречаются подвыпившие горняки в широкополых шляпах,- широких плисовых шароварах, сапогах со сборами и ру­башках с красным кушаком.

Утром с пассажирским поездом едем на Надеждинский, в главное управление. В конторе железной дороги встречаю старого знакомого инженера Таубера. Он все такой же желчный, сердитый, но прямолинейный человек. У него уз­нал, что представители правления Лензолота, в том числе инженер правления, преподаватель нашей академии Евге­ний Петрович Прокопьев, уже на Надеждинском.

Мелькают знакомые станции и безлюдные поселки. Тау-бер по телефону предупредил о моем приезде и к поезду подают лошадь, чтобы перевезти веши в посетительскую.

Крошечная комнатка: небольшая кровать, вместо столи­ка — тумбочка у окна. Стоит безумная жара. Сотни мух от­равляют существование. Беременная жена чувствует себя мученицей.

На другой день утром представляюсь главноуправляю­щему инженеру Савельеву, человеку лет под сорок, с бо­родкой клинышком, живыми веселыми глазами и чертами лица мягкого, слабохарактерного человека, но с хитрецой. С его заместителем инженером Эйдлиным я уже знаком по работе  на  практике.

Одет я был в ту пору плохо и очень стеснялся этого. Сапоги с заправленными в них брюками типа галифе; сши­тая женой сатиновая синяя в белый горошек рубашка, име­вшая швы на внешней стороне рукавов. Все это дополняли грубый армейский пояс и форменная студенческая фуражка с молоточками Верхнее платье — солдатская шинель или новое пальто реглан, на два номера больше моего размера, сидевшее на мне, как на куцой вешалке.

Меня назначают в Артемовское управление помощником заведующего горными работами. На такую должность и туда же назначен прибывший за несколько дней до меня горный инженер А. С. Цыханский, томич, тоже недавно окончивший институт. Горными работами заведует старый знакомый Буглевский. Тепло встречаюсь с моим первым приисковым учителем Рединым и бывшими сожителями по «Сокольникам». Чувствую иное, несколько «уважительное» отношение стариков — «чорт его знает, может быть на­чальником будет   От поклона шея не отвалится».

Вот вы, собственно, и начальством приехали, — гово­рит Редин, подмигивая в сторону Буглевского. — Покрути­те, покрутите хвосты нам, старикам.

Что вы, Гордей Федорович! — отвечаю я. — Думаю еще у вас с .товарищем Буглевским поучиться. Ведь не от­кажете?

Вскоре мы с женой переехали на постоянную квартиру из двух комнат с кухней, в том же поселке, где жил и Ре­дин Обстановки никакой, если не считать деревянной кро­вати, двух ведер, жестяного чайника. Первый день обедали на чемодане, служившем нам столом, сидели на полу, на­подобие   горцев

Становой разводит руками — ничего, мол, нет. Что бы­ло в квартире, «растащили соседи, и концов не найти» Ка­зенную мебель из квартиры действительно растащили, но, впрочем, с согласия станового, в надежде на то, что новому инженеру дадут мебель из запасов главного управ­ления. Начинать свою работу с жалобы управляющему не хотелось. Решил обратиться к заведующему хозяйственным отделом главного управления С. П. Черных.

Захожу в его комнату. У стола сидит жена недавно при­бывшего на  прииск механика.

—        Да-да, — говорит Черных посетительнице, — для вашей квартиры действительно нужна мебель. Что же вам нужно? — Итут же сам отвечает за нее:—Вам нужны кро­вати. Сколько? Две? Ага! С сетками? И две детских? Ага! Иннокентий Иванович, — диктует Черных делопроизводи­телю, — пишите: две варшавских кровати с сетками, две детских... Написали? Очень хорошо. — Черных поворачи­вает голову в сторону женшины. —Вам еще столы, стулья? Да? Ага! Иннокентий Иванович, пишите: стол обеденный, большой, стол ломберный, два стола простеньких, стол ку­хонный, стульев венских дюжина. Написали? Ага! Очень хорошо. Еще пишите: два зеркала, самовар, стол письмен­ный, кресло. Ну вот, теперь, кажись, все. Ну-ка, Иннокен­тий Иванович, еще раз...

Делопроизводитель оглашает длинный список. Ничего не забыто, даже самовар, занавески, утюги.

Взволнованная такой любезностью и отзывчивостью, посетительница не знает, как  благодарить.

Вы удовлетворены, сударыня? — подчеркнуто веж­ливо спрашивает Черных.

Вполне! — горячо восклицает женщина. — Это боль­ше, чем нужно, чем  мы ожидали.

Ага! Очень рад. Очень хорошо! Но должен вам ска­зать, к сожалению, что ничего этого у нас нет. Рад бы, понимаете, всей душой, но, знаете, как есть ничего нет. Все растащили, разбазарили, разбили, сукины дети, — и Чер­ных разводит руками.

На глазах женщины слезы. За что такое издевательство?

Черных, возможно, даже не сознавал того, что он делал. Таковы были нравы Склонность к двуличию, жестокости, своеобразному лицемерию я наблюдал у многих работни­ков, прошедших школу старых хозяев Лены, вышибленных с приисков Великой нашей революцией.

Постепенно, в течение недели, я кое-как обставил свои две комнатки. На складе нашлось даже старое трюмо. Жизнь пошла помаленьку. Должность помощника заведующего горными работами не имела четких функций и не на­лагала никакой ответственности. Собственно, существовала она в те времена только для того, чтобы занять чем-либо молодых инженеров. Когда открывалась где-либо «вакан­сия» — скажем, должность управляющего или, в худшем случае, заведующего горными работами, — тогда молодой инженер «пускался в дело». Считалось, что должности заве­дующего шахтой или заведующего горными работами уп­равления — неподходящие для инженера. Таким черным делом должны-де заниматься практики. Назначение инже­нера — управлять, решать большие проблемы, редко — заниматься расчетами. Впрочем, рассчитывать почти не при­ходилось, так как обычно все строилось и велось, как было заведено десятилетиями и как укладывалось в памяти прак­тиков. Судьбы производства вершили технически малогра­мотные практики, тогда как из инженеров сплошь и рядом воспитывали белоручек или использовали их в библиоте­ках, школах.

Я близко сошелся с Цыханским, коренным сибиряком, деликатным человеком, с тонкими и нежными чертами ли­ца. Цыханский недавно еще был красным командиром, и у нас нашлось много общих тем для разговоров. Особенно нравились мне в нем широкое развитие и чистая натура, чуждая в то же время мягкотелости. В обществе обо мне и Цыханском начались разговоры, как о невоспитанных мо­лодых людях не знающих элементарных правил вежли­вости, потому что мы никому не делали визитов. Наконец инженер правления Прокопьев нам прямо сказал, что ви­зиты делать необходимо, что портить отношения с товари­щами по работе не следует.

В одно из воскресений мы решили сделать визиты, на­чав с главноуправляющего. Надели на себя лучшее платье и отправились часов в пять вечера на Надеждинский. Не доходя до квартиры главноуправляющего, мы почувствова­ли себя неловко, громко рассмеялись и свернули в дом пра­вления к Прокопьеву. Просидели у него долго, попили с ним чаю. Неожиданно он обратил внимание на наше тор­жественное облачение. Сообразив, в чем дело, он вытолкал нас из дома, проводил до квартиры главноуправляющего, позвонил, а сам ушел. Было около десяти часов вечера, время для визитов поздноватое, тем более, что главноуп­равляющий, как и все инженеры, вставал часов в шесть утра.

Дверь открыла горничная. Она замялась и нерешитель­но обещала доложить. В доме тишина. За дверью слышится шопот, снова появляется горничная, просит в гостиную и сообщает, что хозяин сейчас выйдет. Догадываемся, что хо­зяева уже легли спать. Положение нелепое, но делать нечего. Через полчаса выходит хозяин, затем хозяйка. Бормочем несвязные извинения. Богато сервированный стол уставлен разнообразными закусками и неизменной водкой в графине с петушком внутри. Для начала знакомства выпиваем одну, потом другую... Петушок в графине обсох, снова был утоп­лен и снова обсох. Цыханский пасует.

— Вот это будет горняк! — восклицает хозяин, хлопая меня по плечу. — А вы, батюшка, смотрите, — говорит он Цыханскому, — плохая для горняка примета не пить.

Я всегда отличался завидным здоровьем и трудно под­давался опьянению. Перепить меня было не так легко, хотя к спиртному. меня вообще не тянуло. Уже прогудел гудок на работу, уже взошло солнце, когда мы покинули гостепри­имный дом и отправились во-свояси, держась друг за дружку и с трудом удерживаясь в пределах железнодорож­ной колеи.

Облившись холодной водой, я, как ни в чем не бывало, облачился в рабочий костюм и пошел на работу. Традиция ленского горняка требовала: являться на работу вовремя и со свежей головой, сколько бы ни было выпито вина. Это считалось в свое время особым шиком и проверялось на­чальством.

Помощником заведующего горными работами пришлось пробыть недолго. В августе 1923 года меня вызвали в глав­ное управление и предложили перейти на Ленинские при­иски помощником управляющего по технической части или, как теперь принято называть, главным инженером управ­ления.

С 1919 года прииски Ленинского управления находились на консервации, хотя некоторые шахты отличались исклю­чительным богатством. При тогдашней схеме, во главе при­искового управления обычно стоял управляющий — инже­нер по образованию, совмещавший в своем лице и обязан­ности главного инженера. Непосредственно ему подчинялись заведующий горными работами, заведующий хозяйством (становой), районный механик, заведующий гидротехниче­скими сооружениями. В Ленинском управлении вводилась иная схема. Управляющим назначили старого практика, из­вестного на весь район богатым производственным опытом, чудачествами и легендарным прошлым, Амосова, а меня главным инженером при нем. Я долго колебался, боясь не справиться с восстановлением заброшенных приисков. Но оставаться на неинтересной работе мне не хотелось, и я согласился.

На Чанчик, где шахты должны были быть восстановле­ны в первую очередь, прибыл заведующий горными рабо­тами, опытный практик Сорокин, плотничный мастер Евдокимов и механик Щербаков. Начали ремонт домов. Рабочих еще не было. 18 августа 1923 года, отвезя жену в больницу, перебрался на Чанчик и я. Ждать исхода родов я не мог: до прибытия рабочих надо было облазить все шахты, наме­тить с чего начать, какое оборудование проектировать и ставить, какие подготовительные работы вести. Здесь-то и оказался незаменимым Сорокин. Совместная работа с этим крупным практиком явилась для меня школой технической зрелости.

Прибыл из Дальней Тайги и управляющий Амосов. Он оказался пожилым человеком среднего роста, лет около пя­тидесяти пяти, с широченными плечами, окладистой, уже седеющей бородой. Одетый небрежно — в просторные бре­зентовые штаны, заправленные в сапоги, серую суконную рубаху и кожаный шахтовый пиджак летом и полушубок зимой, он по внешности напоминал типичного смотрителя или забойщика XIX века. За глаза рабочие и служащие на­зывали Амосова фамильярно «Валентюша».

В. Д. Амосов прошел большую школу открытых и под­земных работ на Енисее и Лене. Начал он свою карьеру с забоя и был воспитан на методах хозяйствования старого «Лензото». Я и до своего назначения в Ленинское управле­ние слышал об Амосове много рассказов и анекдотов. Меня предупредили, что инженеров он считает белоручками, не ценит и не уважает их: они, по его мнению, выезжают на горбу таких «мужиков», как он. Вставал Амосов в четыре утра и минут за пятнадцать до начала раскомандировки уже сидел один в нарядной, ждал народ, наблюдая, кто, когда и в каком виде приходит на работу. Позже я убе­дился, что Амосов не только знал в лицо почти каждого из двух тысяч рабочих и служащих управления, но и помнил их рабочие номера, знал их имя и отчество, знал, как и где живет каждый, каковы его слабости.

В. первый же день моей работы, придя в раскоманди­ровочную, Амосов застал меня там и был очень удивлен. Назавтра Амосов пришел в раскомандировочную в пять ча­сов утра и снова застал меня там. На следующий день он пришел еще на полчаса раньше — я был уже на месте.

— Ну, зачем вы изнуряете себя? — говорил он мне. — Ваше дело—шахты и механизмы, а здесь уж я и один спра­влюсь. Вы на утреннюю верховую раскомандировку не хо­дите, а располагайте своим временем, как хотите. Только прошу вас, проверяйте этих сукиных сынов, смотрителей, а то любят поспать...

Так был установлен дружеский союз, который не дал бы трещины до конца совместной работы, если бы не новая обстановка, возникшая с передачей ленских приисков в концессию. Для меня, начинающего инженера, Амосов оказался настоящим кладом. Он мне нравился, несмотря на чудачества и внешнюю грубость. Вернее, я немного жалел его. Он был типичным представителем умирающего поколения работников золотой промышленности, которому трудно уже примениться к новой жизни, новой технике. Всеми средствами я оберегал Амосова от столкновения с непонят­ными для него новыми тенденциями, чтобы он без помех отдавал делу свои большие практические знания и опыт. Очевидно, и он чувствовал ко мне симпатию. Часто по вече­рам, когда мы оставались одни, он, незаметно воодушев­ляясь, рассказывал мне о прошлом, извлекая из своей пора­зительной памяти имена людей, примеры, цифры, нормы, описывая методы и приемы работы.

Амосов поселился в квартире из трех комнат. Одна из них служила гостиной и местом собраний руководителей це­хов, в другой—без окон — жил, вернее, спал, он сам, в третьей — домашняя работница старушка, фамилию кото­рой никто не знал; ее называли «Амосова». Комната самого Амосова убиралась раз в году, обычно летом. Для этого вы­бирался дождливый день. Кровать, ящики, стулья и пр. Выносили на улицу. Десятки кур немедленно сбегались на поживу. В амосовских вещах размножались мириады кло­пов, которых он в остальное время года не разрешал уби­вать.

Однажды я с удивлением обнаружил, что этот на вид ничем, кроме приисков, не интересующийся человек, обла­дает довольно глубокими познаниями вминералогии, хоро­шо знаком с технической литературой. У него под кроватью в ящиках оказалась прекрасная коллекция образцов минера­лов и пород, собранная им при поездке во главе разведоч­ной комиссии на реку Чару.

—        Посмотрите-ка на это, — сказал он мне, вынося из спальни великолепный образец ноздреватого, как губка, вулканического  туфа.

Яс жадностью завзятого геолога хватаю образец и тут же роняю его на пол: в порах туфа ютилась уйма клопов, неожиданная  тревога заставила  их  выползти   на  свет.

—        А, клопы, — невозмутимо промолвил хозяин и отнес камень на крыльцо курам...

На приисках сначала все не ладилось. После долгой кон­сервации машина, фигурально выражаясь, шла в ход туго и скрипя.

Отношения с рабочими и служащими у меня сложились Хорошие. Получилось это, быть может, потому, что в обращения я был прост и доступен, а это на Лене тогда еще бы­ло ново. В случае необходимости ко мне на дом шли за сонетом и помощью. На вопросы и требования каждый немедленно получал ясный и категорический ответ, от которого я не имел привычки отказываться. Я и сам не стеснялся в производственных делах советоваться с рабочими и слу­жащими, хотя и не ставил никогда свое решение в зависи­мость от чужих  мнений.

В Ленинском управлении в то время были два добычных участка по Чанчику: нижний с центральной шахтой № 6 — участок в общем небогатый, но удобный для добычи, и участок с центральной шахтой № 3, очень богатый, но сложный по характеру россыпи, условиям ее залегания, веч­ной мерзлоте. Нижний участок простирался на полтора ки­лометра, верхний — почти на три с половиной. Надо бы­ло спроектировать и построить механические подземные устройства для откатки, устроить вентиляцию, обеспечить подачу воды на промывные приборы, механизировать их и т. д. Довольно большое и серьезное дело для начинающего инженера. Вдвоем с Сорокиным мы с этим справились не­дурно.

Много хлопот доставила нам организация промывки на шлюзе № 3. Зимой на приборе стал заметно уменьшаться приток воды. Дошло до того, что поступление воды на шлюз совсем прекратилось. Зато увеличился приток ее в подземных выработках. Очевидно, вода из закрытой пита­тельной канавы уходила в полотно. Как быть? Стояли боль­шие морозы. Вскрыть канаву — значит заморозить ее.

Поздно ночью бродили мы с Сорокиным вдоль канавы. Мне пришла мысль: пользуясь своей гибкостью, попробо­вать проползти по сплоткам и канаве от шлюза до того ме­ста, где теряется вода, и установить, в чем же там дело.

Ползти было трудно. Несмотря на то, что наверху стоял тридцатипятиградусный мороз, мне было жарко. Наконец я добрался до прорыва. Вода провертела воронку на стыке между земляным полотном и концом одной из деревянных сплоток и уходила в почву. Я полез назад. На месте проры­ва вскрыли канаву, забутили ее навозом с прослойкой мха и камнем и пустили воду. Промывка песков возобновилась.

22 января 1924 года мы получили известие о смерти Владимира Ильича Ленина. Прииски оделись в траур.

В эти дни стояли жестокие морозы — сорок — сорок пять градусов по Цельсию.

27 января, когда далеко, в Москве, хоронили великого вождя и учителя, у нас, в Сибири, на Лене, в непроглядном морозном тумане стояли, построившись в ряды, рабочие... Мертвая тишина. Тревожно-печально загудели гудки стан­ций паровой оттайки, электрические сирены шахт и элек­тростанций. На бегу остановился и протяжно загудел паро­воз. Глухо прозвучали в тумане залпы винтовок милиции. Люди обнажили головы. Многие плакали, и слезы сосуль­ками намерзали на усах. Надо сказать какие-то слова, но чувствую, что сейчас расплачусь, машу рукой и ничего не говорю...

Глава седьмая

1923  год...   1924...   1925...

Прииски стали быстро оживать. Появилось много новых людей.

Новые рабочие в большинстве случаев легко усваивали черту иных стариков-ленцев, отличавшую их от пролета­риев подлинных индустриальных предприятий—стремление к наживе путем кражи золота. Красть золото не считалось предосудительным. Если, рабочий имеет возможность ук­расть в забое — «пошуровать» или «похищничать» — и не сделает этого, его засмеют копачи.

Существовал штат специальных контролеров, обычно партийцев, которые ходили по шахтам, выявляли и лови­ли «шуровщиков» и «копачей». Пойманных выгоняли из шахт без права работать под землей, многих судили. На­ряду с этим существовал принцип сменяемости по шахтам, а в шахтах — по забоям. Бригада, проработавшая месяц в бедной шахте, посылалась на другой месяц в богатую; по­мимо этого бригады в забоях перемещались каждую неде­лю, — этим заодно достигалось и уравнение условий рабо­ты, так как нормы не были диференцированы.

Как-то случайно я обнаружил сговор контролера с за­бойщиком. Возвращаясь поздно ночью из шахты, я, закури­вая, случайно задержался у неплотно закрытого занавеской окна квартиры контролера. Против него сидел забойщик Голубицкий, не раз замеченный в шуровке. Перед забой­щиком на большом платке — кучка золота. Он отделяет ру­кой немного меньше половины и пододвигает контролеру. Тот отталкивает. Забойщик добавляет еще немного желтого ме­талла. Минута нерешительности, быстрый взгляд по сторо­нам — и взятка принята. Ночью при обыске у контролера нашли золото...

Еще не начав работать, иные новые рабочие уже меч­тали о «достаче», искали пути к ней. Уже будучи управляю­щим прииском, я возвращался как-то из шахты в контору на прииск Александровский. Одет я был в шахтовый бре­зентовый костюм и кепку. Разъезжал я обычно в рессорном кабриолете, правил лошадью сам. Конь у меня был горячий и красивый — полукровка. Обгоняю рабочего с котомкой.

— Эй, товарищ, подвези! — кричит он мне.
Останавливаю коня:

— Садись!

Едем молча. Сдерживаю коня, порывающегося на круп­ную рысь. Через минуту вопрос:

— Давно работаешь здесь?

— Давно, — отвечаю я. — Около трех лет.

— И все время конюхом?

Я молчу.

— А лошадь-то подал, наверно, управляющему? — Ему.

— Ну, а управляющий у вас как, ничего?

— Кто его знает. Одни говорят — ничего, свойский, другие ругают. Разве на всех угодишь? А тебе зачем уп­равляющий? Наниматься, что ли?

— Приехал надысь. Хочу проситься на работу, да не знаю, есть наемка?

— Наемка, я слышал, есть. Ты, часом, не плотник?

— Плотники мы, правильно.

— Так за чем же дело? Плотников прямо, говорят, до зарезу нужно.

— Не хотелось бы плотником. У вас на Чанчике, в чет­вертой шахте, говорят ребята, достача больно хорошая, перепадает золотишко, ребята хорошо живут. Хочу в гору проситься.

— Что ж, попробуй, может и удастся окрутить. Парень он молодой — управляющий-то.

Подкатываем к конторе. Мой спутник слезает с кабрио­лета, благодарит меня и идет в открытую дверь. Я прохожу через квартиру сторожа, переодеваюсь и иду в свой каби­нет. Заведующий конторой уже выстроил очередь на прием. Быстро пропускаю народ. Вот неловко входит в кабинет мой недавний собеседник. На его лице внезапная растерян­ность и изумление.

— Наниматься, товарищ?— говорю я, легонько улы­баясь.

— Наниматься.

— Плотником, наверно?

— Плотником...

— Ну, получай, — даю ему записку в отдел вербовки.

 

 

Золото манило. Немудрено, что на Лену стремились уго­ловно-бандитские элементы. Преступники не останавлива­лись перед прямым нападением на транспорт уже добытого золота. В один из июльских вечеров в главном управлении шло заседание. Оно затянулось до поздна. Окна в зале бы­ли открыты. На улице шел мелкий, пронизывающий до ко­стей дождь. Вдруг до нашего слуха донесся характерный треск недружного ружейного залпа, за ним последовали оди­ночные выстрелы. Докладчик остановился на полуслове, но, прислушавшись секунду, продолжал свою речь. Вновь на­ступившую тишину разорвал резкий дребезжащий звук сиг­нальных звонков золотосплавочной лаборатории, соединен­ной секретной линией с милицией. Все вскочили и выбежали на улицу.

Звонки не переставали нервно звонить. По тракту со
стороны Артемовского прииска послышался топот лошадей
и из-за поворота вскачь вынеслась запряженная в кабриолет
белая лошадь старшего контролера, а за ней парная упряж­
ка с кучером и милиционером. Депутата[1] с кружкой золота
не было.

По шее одной из лошадей из сквозной раны широкой полосой стекала кровь. Через несколько минут лошадь па­ла. Остальные лошади тяжело дышали, вздувая бока. У контролера была прострелена рука. Наконец к конторе подъехали исчезнувшие. Оказывается, когда кортеж с су­точной добычей золота находился на полдороге к Надеждинскому, из кустов и леса, вплотную подходивших к до­рого, раздался ружейный залп. Лошади рванули и понесли; депутат с кружкой золота выпал из тарантаса, задний конь встал на дыбы и понес обратно. Седок сообразил свернуть по дороге в Артемовскую милицию, оттуда дали автомати­ческий| сигнал в лабораторию. Когда рванули лошади, ста­рик — депутат, вывалившись из тарантаса, залег в придорожной канаве; пользуясь темнотой, он отполз в густые кусты и там лежал, крепко прижимая к себе кружку, пока не услышал по дороге топот подъезжающих милицейских лошадей.

Нападение окончилось неудачей.

Много усилий пришлось употребить, чтобы установить на приисках трудовую дисциплину. Особенно тяжко было со свежими людьми. Однажды, обходя шахту, я почувствовал присутствие дыма. Рабочие стали жаловаться, что дым мешает работать, разъедает глаза, что стволовой шахты, в которую поступает вентиляционная струя, зажег хмару — огромное железное ведро с горящим углем или дровами — и не хочет ее погасить.

Иду к шахте. Действительно, стволовой, родом мадьяр, из бывших военнопленных, жжет хмару. Спрашиваю, зачем он это делает, кто ему разрешил.

— А тебе какое дело? Кто ты такой? Катись отсюда!

— Я — главный инженер. Сейчас же погасите хмару, жечь ее здесь нельзя.

— Если ты главный инженер, то иди и командуй своей женой, а ко мне не суйся.

Хулиганское поведение стволового меня взорвало. Я еще раз потребовал немедленно    погасить    хмару и  пригрозил вызвать милицию. Услышав мою угрозу, стволовой пошел на меня с гребком, которым разравнивал породу в бадье. Я стоял не отступая. Не знаю, чем бы кончилось дело, если бы рабочие и сопровождавший меня десятник не отняли у ху­лигана гребок.

Я приказал его уволить. Профсоюз опротестовал мое распоряжение, ссылаясь на несознательность рабочего, его иностранное происхождение и то, что он меня сначала не узнал. Я не согласился отменить распоряжение, хулигана по ходатайству союза устроили на прииске Надеждинском. Через несколько дней по какому-то пустяковому поводу он в драке убил ножом двух рабочих...

Молодежь, как правило, помогала в борьбе с лентяями и лодырями. Впрочем, общественное воздействие носило в те годы довольно примитивный характер. Дело обычно огра­ничивалось высмеиванием.

Недисциплинированность, однако, все больше уступала место сознательному отношению к труду. На глазах у нас рос культурный и технический уровень рабочих. На этой почве рождался трудовой героизм. Он, правда, не был орга­ническим следствием пролетарской сознательности. Во мно­гих случаях в основе его лежали материальные соображе­ния. Но это не значит, что рабочий не помнил, что рудник, шахта, золото — принадлежат рабочему государству. Нель­зя было без восторга наблюдать работу людей, например, на проходке особо трудных забоев.

Представьте себе забой — тупик горизонтального тон­неля. Сверху, с боков, спереди — отовсюду льется вода, иногда чистая, иногда мутная. Невинная на первый взгляд муть страшна и заставляет тревожно биться сердце людей. Вода непрерывно вымывает частицы земли; за сутки выно­сятся многие кубометры и тогда вверху, над деревянной потолочной крепью, образуется пустой свод — «купол». И вот потерявший связь с потолком этого купола крупный ка­мень—валун, весом в несколько десятков, а иногда и не­сколько сот пудов, или огромная глыба земли рушится на крепление  выработки, на  оборудование, людей.

Холодная вода быстро забирается в перевязанные у кисти рукава, за шиворот, за пазуху. Хотя рабочий и одет в теп­лый ватный костюм, прорезиненные подкожаники, а по­верх в просторные шаровары и куртку из юфтовой кожи и полуболотные тяжелые сапоги, все равно через два-три часа он промокает насквозь.

Жидкую породу, как тесто, выпучивает из забоя; прихо­дится уплотнять ее клиньями с пучками шихтовой хвои или сена. Клинья забивают сплошь по всему забою. В потолок, параллельно полотну забоя, забивается сплошной ряд досок или палей[2] забивной крепи. Иногда такие пали приходится забивать и с боков забоя.

Прозевал забойщик или выпирающие плывуны сразу сломали несколько досок, — и над рабочими повисла угро­за холодной и ужасной смерти под обвалившейся породой. Требуется поразительное присутствие духа и мужество, что­бы оставаться в забое и бороться со слепой силой разгне­ванной земли.

Ярко светит электрическая лампочка в передовом забое шахты № 8 Софийского прииска. Пахнет сеном, хвоей, смо­листым лиственничным лесом и дегтем от жирно смазанных шляп, кожанов и сапог забойщиков. В простенках лучшие забойщики района — Онучин и Рогов. Весь забой забран толстыми полуторавершковыми досками. В путанице креп­ления работать тесно, но иначе нельзя: над потолком выра­ботки залегает тридцатиметровый слой плывунов с валу­нами.

Закончили пробивку палей. Перебрали верхний ряд ма­скировки. Начали готовить материал для второго ряда. Вдруг сверху, в левом углу, с шумом прорвалась грязная вода. Дрогнуло сердце Онучина. Схватив несколько пучков и новую доску, он бросился в угол. Ему мешал тяжелый, набухший водой костюм.

Грязная вода перестала хлестать, но ненадолго. Вскоре вода прорезалась в углу Рогова. Он торопливо бросается к месту аварии Подручные лихорадочно готовят материалы. Ничего не помогло. Оглушающий треск. Лопнула доска и полужидкая масса поползла в дыру. Поток грязной воды хлынул на забойщиков, бросившихся с клиньями, пучками и досками останавливать прорыв.

Снова треск. Упал ряд досок маскировки, со зловещим шумом поползла порода, разбилась и погасла лампочка. Че­ловек уже бессилен против слепой ярости природы. Едва вытаскивая ноги из вязкого засасывающего ила, забойщики поспешно уходили к шахте, унося с собой инструмент. До­гоняя людей, хлынул поток воды с грязью.

Люди побежали. До шахты больше километра. Жарко. Брошены мешающие кожаны. Через два-три часа огромное шахтное поле, длиной больше полутора километров, было до потолочной крепи забито жидким илом. Под ним оказа­лись похоронены рельсы, вагоны, оборудование электрической канатной дорожки. У конца передового забоя на дневной поверхности провалился «обратный купол» — воронка, глубиной в пятнадцать и диаметром в девяносто метров. Лю­ди едва спаслись.

Много месяцев ушло на очистку и восстановление шах­ты, а передовые штреки так и не удалось двинуть дальше. Только в 1935 году стали снова осваивать богатейшую россыпь, лежащую вверх от шахты № 8 Софийского прииска.

Подобного рода работы были преобладающими в вос­становительный период после многих лет разрухи и консер­вации. Нужны были железные, крепкие люди, с сильной во­лей, энтузиасты дела. Число таких людей росло с каждым годом по мере того, как росло и производство, стремитель­ными шагами приближавшееся к максимуму довоенной до­бычи.

Половина инженерно-технического состава ленских при­исков до 1923 года состояла из инженеров дореволюцион­ного выпуска, большей частью служивших в «Лензото». Считая себя «аполитичными», не участвуя в общественной жизни района, они вели обособленное и весьма скучное су­ществование, время от времени разнообразя жизнь вечерин­ками с неизменными картами, танцами и вином. Часть ста­рых инженеров, несмотря на кажущуюся аполитичность, мечтала о невозвратном прошлом, представлявшемся ей чудесным раем; эти-то люди впоследствии и скатились к вредительству.

Другая часть старого инженерства со временем порвала с прошлым и пошла в ногу с советской властью К ней впоследствии присоединились и некоторые осужденные за вредительство инженеры Добросовестной работой, больше того — инициативой и энергией они загладили свою вину перед родиной и были досрочно восстановлены в правах, а некоторые даже награждены  правительством

С 1923 года начали понемногу расти кадры инженеров советской формации, группировавшихся вокруг помощника главного управляющего приисками горного техника Ганина, тогда еще кандидата партии Ко времени передачи Лены в концессию таких инженеров собралось уже до десятка — по тем временам цифра внушительная Они составили актив советской технической интеллигенции, при помощи которой районный комитет союза горнорабочих хорошо наладил пропаганду техники среди рабочих. Никогда раньше не бы­ло так широко поставлено в районе чтение лекций для ра­бочих на самые животрепещущие технические вопросы По­сещаемость лекций была очень большая Это не в малой степени помогало сближению молодых инженеров с рабо­чими.

Увеличились культурные потребности рабочих Широко и хорошо поставленная клубная работа, приглашенные профсоюзом из Москвы артисты, относительно полно укомплектованные библиотеки — все это привлекало в клубы много народу, особенно молодежи. Клуб с каждым годом все больше занимал досуг рабочих. Заметно меньше стало пьянства и особенно дикого разгула и резни, обыч­ных в большие праздники — под новый год, рождество, пасху.

В июле 1924 года у меня родился второй сын. Ребята росли крепкими и славными русоволосыми сибиряками. Же­на работала в клубе, заведывала библиотекой. Дома у нее всегда собирался кружок рабочих парней и девушек. Ког­да мне случалось в это время приходить домой, молодежь стеснялась, конфузилась. Меня это удивляло. Хотя я и но­сил длинные украинские усы, с которыми в двадцать восемь лет выглядел сорокалетним, я, как мне казалось, не был страшным. *.

Лето 1925 года было жаркое. Весеннее солнце быстро сгоняло снега. В Ленинском управлении вздувшаяся река Бодайбо угрожала разорвать дамбу и смыть центральную больницу и электростанцию, как она уничтожила стан­цию № 4.

Трое суток около тысячи горняков боролись с водой день и ночь. Разбившись на три смены, они наращивали дамбу, подрывали лед, возили камень, мох, бревна, галь­ку. Около трехсот лошадей посменно работали на подвоз­ке. Я не спал трое суток, дежуря на дамбе; почти не отхо­дил от телефона, связанного с главным станом управления. В конце третьего дня, когда вода достигла особо высокого уровня, сквозь дамбу побежали тонкие струйки воды. Ка­залось, что вот-вот стихия победит. Отталкивая багром льдину, я оступился и полетел в бушующий поток. Падая, я, однако, поймал ветви склонившейся над водою ракиты и с трудом выбрался на берег.

Через час вода, пошла на убыль. Поехал домой. Выпил стакан водки с перцем и, как был в рабочем, еще мокром платье, повалился на полушубок, брошенный на полу в ка­бинете. Проснулся я через тридцать часов. Ничего не сооб­ражая и не помня, я взглянул на ручные часы, остановив­шиеся на двенадцати. Кровь бросилась в голову: проспал!

Я стал нервно звонить по телефону:

— Как дела на дамбе?

Спокойный голос и смех вернули меня к действительно­сти.

После изнурительной жары начались затяжные дожди. Вспыхнула эпидемия злокачественной дизентерии, которая косила не только детей, но и взрослых. Не уберегли дети­шек и мы. Заболел старший. Через несколько дней — второй. За ними свалилась няня, потом я. Последней заболела жена. Всех нас увезли в больницу. Больная жена не отходи­ла от кроваток детей.

Приезжает в больницу председатель    правления треста.

Что же это вы, Виктор Васильевич, в самый горячий момент?

Ничего, — успокаиваю председателя, — постараюсь поскорее выбраться отсюда.

Боюсь, задержите нас с составлением контрольных цифр и смет.

На другой день, почувствовав себя лучше, я выписался из больницы, а через сутки меня привезли обратно с тя­желым рецидивом. Через три дня ночью у нас на глазах умер младший, а несколько часов спустя и старший ребе­нок.

Опустошенных, неспособных плакать, увели нас с же­ной на квартиру врача. Особенно растрогало нас глубокое сочувствие рабочих лучшей забойной бригады Н. Я. Онучина и Н. О. Рогова.

Высоко на склоне Надеждинского гольца[3], выше обще­го кладбища, забойщики выкопали глубокую яму. Мой конь, который еще так недавно катал ребятишек, увез на клад­бище два маленьких красных гробика.

Мы остались одни у холмика с двумя беленькими стол­биками, соединенными медной доской с надписью: «от ра­бочих механического цеха»...

Глава восьмая

Осенью 1925 года Амосова перевели на другой прииск. Меня назначили управляющим и главным инженером Ленин­ского управления.

Докатились первые слухи о сдаче Лены в концессию. Не хотелось этому верить. Каждый из нас до конца полюбил выняньченное нашими руками, пробужденное нашим дыха­нием, нашей силой, советское предприятие.

Тяжело было нам, ленинцам: провели много подготови­тельных работ, накопили большие запасы песка и металла, ждущего только выемки, и пожалуйте! — концессия прихо­дит на готовенькое.

Слух о концессии возник как-то сразу и сразу же рас­пространился среди приискового населения, взбудоражив и взволновав всех. Ко мне часто приходили рабочие, особен­но старые кадровые горняки, чтобы разузнать, в чем дело.

— Как же можно сдать в концессию! — говорил забойщик Копьев. — Мы сейчас подготовили богатые шахты. Как раз самое золото пошло и вот те на — концессия! Опять, наверное, придет Цинберг.

Мы, руководители приисков, ничего о концессии не зна­ли. Что мы могли сказать рабочим? Как только слухи под­твердились и официально стало известно, что прииски сда­ются в концессию и что в район приезжает уполномочен­ный концессии инженер Цинберг — тот самый, который до революции управлял группой приисков, где в 1912 году возникла ленская стачка, — недоумение и недовольство час­ти рабочих стали приобретать осязаемую форму.

После приезда на Лену уполномоченного концессии ин­женера Цинберга в среде приисковых служащих начался разброд. Одни сразу же начали раболепствовать, доклады­вать, кто и как работал, кто и что из себя представляет. Другие, наоборот, стали в оппозицию к концессии и концес­сионерам. Преобладающее большинство молодых инжене­ров сходилось на том, что работать в концессии не стоит и не следует. Старшие возрастом инженеры в большинстве своем относились благожелательно к концессии, считая, что работать в концессии будет гораздо «легче», что с проф­союзами и партийными организациями, которые постоянно «вмешивались» в работу, можно перестать считаться.   .

Районная газета «Ленский шахтер» в октябре 1925 го­да писала по этому поводу:

«Надо разбить мечты, что вернулось «доброе ста­рое времячко». Но нельзя в этом вопросе перегибать палку, нельзя перебарщивать в своем революционном настроении. Партиец должен быть примером тактич­ного обращения со служащими. Беспартийному рабо­чему надо помнить, что цель у нас одна — добиться наибольшей для государства пользы».

Видно стало, что нам, молодым инженерам, и неболь­шой части близких нам стариков трудно будет увязывать наши советские взгляды с условиями работы концессии. Эту точку зрения мы коллективно изложили председателю тре­ста. Он спокойно ответил, что правительство считает нуж­ным передать предприятие в концессию, и если мы действи­тельно люди советских взглядов, то должны повиноваться решению правительства, принятому по хозяйственным и внешнеполитическим соображениям. Концессионный договор требует, чтобы весь личный состав предприятий, в особен­ности руководящий, оставался на своих местах и продолжал работу. Скрепя сердце, мы обещали, что ни один из нас не покинет своей работы до срока, указанного в индивидуаль­ных договорах.

Предприятие сдавалось в концессию на тридцать лет. Концессионный договор обязывал концессионера «Лена-Гольдфильдс» провести большие разведки, усилить меха­низацию производства, ввести новые механические агрега­ты — драги[4] и в том числе одну из крупнейших в мире — 17,5-футовую электрическую драгу. На собраниях рабочие выражали сомнение в том, что концессионер заинтересован в  развитии  советских  приисков.

— Ему бы побольше прибыли, — говорили рабочие. — Отработает шахты побогаче, снимет сливки и уедет. А ме­ханизация — тю-тю!

Как показало время, рабочие были правы.

Среди непролетарских элементов — у обывателей — концессия снова стала взращивать угодничество перед «высшими», грубость по отношению к «низшим».

Противоположная . крайность вылилась в озлобленное настроение к отдельным, особенно неумелым администрато­рам. Например, одного заведующего управлением — инже­нера— рабочие хотели вывезти на тачке.

После оформления передачи Лены в концессию — в пер­вых числах ноября 1925 года — Цинберг выехал на прииски. Среди населения большой фурор произвело из­бранное Цинбергом средство передвижения. Обычно инже­неры, вплоть до главного управляющего промыслами, езди­ли в рессорных кабриолетках, лошадью управляли сами. И вдруг на приисках появляется вместительный экипаж, запряженный парой, с кучером в старом бархатном каф­тане, повязанном кушаком, и в шляпе с павлиньими перья­ми.

— Ну, теперь заведет старые порядки... — сокрушались рабочие.

Вскоре Цинберг созвал на прииске Надеждинском сове­щание с участием всех руководящих инженеров и заведую­щих горными работами. Цинберг требовал более экономно­го хозяйничанья, максимального сокращения подсобных ра­бочих. Концессия, по его словам, совершенно не нуждает­ся в том, чтобы держать за свой счет «мамок», библиотеки, клубы, не потерпит никакого расхода материалов на не­производственные нужды, а руководители приисков и на­чальники цехов должны стремиться к работе максимально экономной и рентабельной.

— Вы, пожалуйста, поменьше разговаривайте с проф­союзом и с ячейкой. Я даю жалованье, — вы меня и слу­шайте. А с организациями буду разговаривать я. 

Тон, которым говорились эти слова, и само содержание речи произвели на меня тягостное впечатление. Но я пом­нил  предупреждение  председателя  треста  и сдержал себя.

Указания Цинберга сводились к тому, что надо сразу показать эффект хозяйничанья концессии, т е. максималь­но повысить добычу золота. Для этого в эксплоатацию бы­ли  включены  наиболее богатые  шахты  и участки.

В первое время мы не замечали тенденции к разруше­нию производства. Нас больше тревожил некоторый эконо­мический нажим на рабочих и желание концессионеров ликвидировать все вспомогательные учреждения. Началось с ликвидации центральных ремонтно-механических мастер­ских на прииске Надеждинском Цинберг предложил сосре­доточить все ремонтно-механические работы в механиче­ской мастерской при депо железной дороги в городе Бо­дайбо. Явная нелепица! Надеждинский прииск находится в центре приискового района — Ближней Тайги, тогда как Бодайбо отстоял от приисков на семьдесят километров.

Скоро мы поняли, в чем дело Концессионеры хотели сначала сохранить на существующем уровне, а затем сокра­тить крупные хозяйские[5] подъемные работы и передать не­которые прииски старателям. Старатели будут добывать зо­лото кустарным дедовским способом — зачем же им меха­низмы?

Хищническое отношение к Лене проявилось в сдаче участков старателям и субарендаторам. Арендаторская ра­бота отличалась наиболее экстенсивным характером. Полу­чив в аренду определенную площадь, арендатор сдает ее старателям-золотничникам, которых за право разработки площади облагает так называемым «положением» — опре­деленной долей с каждого намытого золотника или грам­ма золота. Субарендатор наживается и на другом старате­ли обязаны покупать товары, материалы, инструменты только у него. Естественно, что арендатор заинтересо­ван в большей наживе, а не в сохранении приисков и пра­вильной их эксплоатации.

Полный расцвет арендаторских и старательских работ начался с 1927 года, когда они стали основной формой организации производства. Параллельно с развитием ста­рагельских работ в конце 1927 и начала 1928 года нача­лось стремительное «сокращение хозяйских подъемных ра­бот и массовое увольнение рабочих и служащих.

В хищнической эксплоатации сданных в аренду полиго­нов и порче площадей нетрудно было увидеть и социаль­ный смысл Сдача приисков арендаторам освобождала концессионеров от заботы о рабочих и, следовательно, от не­обходимости иметь дело с общественными организациями и органами государственного надзора. Вместе с тем распы­лялась рабочая масса, ибо старатели автоматически выбыва­ли из членов профсоюза и становились уже неорганизован­ной частью приискового населения. И это, конечно, было на-руку концессионерам.

Труд старателей тогда еще не регулировался законом. Кабальные условия, на каких концессия сдавала прииски в аренду, иной раз ставили старателей в невыносимо тяжкое материальное положение.

Так как большая часть старателей постоянно должна бы­ла концессии значительные суммы, то в тех случаях, когда какой-нибудь артели удавалось намывать больше золота, значительная часть его удерживалась концессией в погаше­ние долга.

«Такое положение... способствовало развитию хи­щения золота» (из отчета райкома союза горняков Ленско-Витимского горного округа. Декабрь 1928 г.).

Коммунисты — руководящие работники — с концессии ушли. Сразу же после передачи предприятия возник вопрос, как же бороться с хищением золота. До концессии пар­тийная организация выделяла надежных товарищей — контролеров по борьбе с хищениями золота. Но как быть теперь? Возникла даже дискуссия.

«В вопросах борьбы с хищением мы должны опре­деленно заявить, что хищников мы покрывать не бу­дем, но вести борьбу с хищением не наше дело Если попался хищник пусть его судят по советским зако­нам Если же это будет партиец, то к нему мы должны применить вдвойне строгие меры» (передовица из «Ленского шахтера» за 1925 год).

Глава девятая

Со слов Цинберга мне передали, что он считает меня способным и нужным инженером. Относился он ко мне чрезвычайно внимательно, тем не менее сразу же после пе­рехода предприятия в концессию я написал Цинбергу, что с окончанием индивидуального договора — 1 июня 1926 го­да — я его не возобновлю и с Лены уеду Цинберг отверг мое заявление. Он настаивал на том, чтобы я продолжал работать в концессии.

— Может быть, тебя не устраивает жалованье? (Седой
Цинберг всем говорил «ты».) Ты сколько получаешь? —
спросил он меня.

Я получал четыреста рублей. Он тут же распорядился увеличить мою ставку до пятисот пятидесяти рублей.

В данном случае деньги меня не столь интересуют,— сказал я ему. — Дело не в материальной стороне. Я прин­ципиально не желаю работать в концессии.

Но почему?

Я откровенно высказал свою уверенность в том, что концессия не двинет вперед Лены, что она снимет золотые сливки, получит возможность восстановить номинальную ценность своих акций на мировом рынке и после этого бро­сит предприятие.

Цинберг замахал руками:

— Что ты, что ты! Пока я здесь работаю, этого не бу­дет. Ты ведь знаешь, что я хороший хозяин. Я не допущу, не могу допустить, чтоб предприятие хирело или разруша­лось.

Он сильно жестикулировал, но ни в чем меня не убе­дил.

У Цинберга можно было многому научиться. Инженер­ные знания он, видимо, давно растерял, но хозяйственни­ком — правда, старого типа — был отличным Рано утром, часов в шесть, а то и раньше, он уже, бывало, звонит по телефону:

—        Виктор Васильевич! Да? Сколько сегодня забоев в
каждой шахте?

В это время в шахтах еще только шла раскомандировка. Естественно, что так рано я не мог сказать, сколько в каж­дой шахте забоев. Но стоило мне честно ответить «еще не знаю», как тут же сыпались упреки:

—        Долго спите. Да-да, долго спите! Не следите за слу­жащими, потому и раскомандировка еще не произведена.

Чтобы не вступать с ним каждый раз в пререкания, я усвоил манеру сразу же отвечать: в такой-то шахте столько-то забоев, в такой-то столько-то, хотя точно сам не знал, сколько на каждую шахту вышло народу. Но Цинберга не так-то легко провести. Как бы хорошо он ни относился к человеку, он все же не доверял ему: «вдруг надует»... И Цинберг тут же проверял, насколько верны полученные от меня сведения. Не успевал я положить телефонную труб­ку на рычаг, как в соседней квартире, где жил мой помощ­ник Сорокин, раздавался телефонный звонок и я слышал голос Сорокина: на такой-то шахте столько-то забоев, на такой-то столько... Сорокин, с которым мы уславливались с вечера, повторял цифры, которые я только что называл Цинбергу. Надо сказать, что мы не очень грешили против истины, выдавая предположительные цифры за действи­тельные: число выходящих в шахты рабочих и количество забоев были более или менее стабильными; только после воскресенья, когда народ выпивал, могли быть прогулы.

Бережливый до скупости, всеми помыслами обращенный на то, чтобы выжать еще рубль, еще два, Цинберг попы­тался сократить расходы, связанные с экономическими и бытовыми льготами рабочих. Он помнил то время, когда на Лене работали по десять часов в день.

Продолжая оставаться членом профсоюза, я был связан профсоюзной дисциплиной и, с другой стороны, дисципли­ной, устанавливаемой концессионерами. Положение созда­лось двойственное, как бы. между молотом и наковальней. Требования концессионеров шли в разрез с коллективным договором и советским законодательством о труде.

Суровая сибирская зима. Топлива мало, а отапливать рабочие жилища надо. Я распорядился брать на топливо подаваемые из шахты коротыши крепежного леса и отхо­ды пиломатериалов с лесопильного завода — коротыши, горбыли.

Однажды меня срочно вызвали в главное управление к Цинбергу В кабинете главного управляющего, куда я за­шел, сидел инженер Савельев, Цинберг и главный механик Лазаревский. На столе лежал большой кусок горбыля, дли­ной метра в полтора, очень толстый в комле и тонкий в конце.

—        Вы что же это, транжирите дорогой материал! — с гневом обращается ко мне Цинберг — Хотите меня совсем без рубашки пустить! Посмотрите, чем вы отапливаете ба­раки. Это же целая доска! Это же вещь! А вы ее сжигае­те в топках.

Он говорил настолько быстро, что я не мог и слова вставить в его речь.

— Сегодня у вас был на прииске Михал Михалыч,— продолжал скороговоркой Цинберг. — Он встретил рабо­чего, который вез целый воз таких горбылей. Понимаешь: целый воз! Он остановился конечно, и спрашивает: «Куда, братец, везешь?» А тот говорит: «Топить». Понимаешь то­пить!

Наконец я получил возможность говорить.

— Как известно, — начал я с подчеркнутым спокой­ствием, — топить нечем. Дров нет. Не держать же рабочих в холодных помещениях. Концессия обязана снабжать ра­бочих дровами в  первый  год бесплатно  по  определенной норме.  Заодно я хотел, бы услышать, на что можно этот горбыль использовать.

— Из него еще можно выпилить дощечку. Она пойдет
на ремонт! И потом, где же я тебе наготовлю лес? Ты по­
думай, ты что, с ума сошел?

Последняя тирада меня окончательно разозлила. Я ска­зал Цинбергу, что прошу сейчас же освободить меня от работы.

— Ну, что ты волнуешься?.. — забегал он по комна­те. — Может быть, у того рабочего, который вез эти от­ходы, была только одна доска, — разве я знаю? Может быть, Михал Михалыч не рассмотрел...    

У Михаила Михайловича прекрасное зрение, — отве­тил я. — Мы топим печи именно такими отходами.

Иди, успокойся, — уже мирным голосом говорит Цинберг. — Но, понимаешь, все-таки жалко...

Концессия решила ликвидировать и перевести главное управление из Надеждинского в Бодайбо. На прииске На­деждинском имелись хорошие здания главной конторы, школы, лаборатории, дома для администрации, луч­ший в районе рабочий клуб, рабочие дома. Все это концессия обрекла на снос. Надеждинский находился в цен­тре приискового района. При условии сохранения крупных подземных работ, он еще много лет мог бы играть боль­шую роль в приисковой жизни. Но концессионеры сворачи­вали работы, естественно, что Надеждинский был им не нужен.

Цинберг стал сопротивляться предписанию концессии. Почти целый год велась телеграфная переписка. Но дирек­тор-распорядитель концессии инженер Малоземов упорно шел к цели. И Цинберг уступил, но покинул концессию.

— Понимаешь, — говорил он мне позднее, когда я
встретил его уже в качестве главного инженера в малень­ком южно-якутском управлении Союззолота, — ведь это же сволочи... Я уже перестал быть инженером, — продол­жал Цинберг после небольшой паузы, — но я остался не­плохим администратором. Вы, молодежь, работаете по-но­вому, работаете горячо. Буду и я, — вздохнул он, — по­могать вам.

Цинберг покинул концессию; он ушел с большого жало­ванья, ушел из дела, в котором был неограниченным хо­зяином, обеспеченным всем, что только можно пожелать. Его роскошная квартира на Надеждинском была полной чашей; не было прихоти, которой он не мог бы удовлетво­рим, На далекой заброшенной Лене, в зимнюю стужу, вьюгу и морозы, в день семейных торжеств на его столе понизились свежие южные фрукты и цветы. Он все это бросил, променяв концессионную роскошь на обычные условия советского приискового инженера, — сначала на Алтае, затем в Якутии.

Глава десятая

На место одного Цинберга приехало двое: Крюгер и Смит. Они стали интенсивно проводить политику концессии, политику Малоземова. Малоземов, как и Цинберг, рабо­тал на Лене до революции. В прошлом он — социалист-ре­волюционер, кажется, побывал даже в ссылке. Великую Октябрьскую революцию Малоземов встретил с нена­вистью, от былой его «революционности» не осталось и сле­да, он бежал в Америку, принял американское подданство, затаив в себе злобу к победившему пролетариату. Неспро­ста выбор капиталистов при назначении директора-распоря­дителя концессии пал на Малоземова.

Прииски опустели. Когда-то многолюдные поселки На-деждинского, Весеннего, Александровского, Кропоткинско­го, Андреевского — разрушены. В огне погибло хорошее здание Ленинского рабочего клуба, которое мы строили три года.

За поселками настала очередь технических сооружений. Разобраны на дрова сплотки приисков Александровского и Артемовского, перебрасывавшие воды реки Бодайбо через шахтное поле. Воды Бодайбо хлынули в долину. В первую же весну погибли многокилометровые подземные вассер-штреки[1], помогавшие стоку воды из шахт. Сколько миллио­нов рублей понадобилось потом, чтобы восстановить все это! Немало сооружений  погибло  безвозвратно.

Район был обескровлен. Лену покинули лучшие горня­ки. Концессионеры в первую очередь увольняли кадровых рабочих, оставляя на прииске неорганизованную, политиче­ски слепую массу новых рабочих.

В первые годы концессии массовое увольнение рабочих оправдывалось якобы начинаемой в широком масштабе ме­ханизацией производства. Но увольнения ни в какой мере не соответствовали механизации.

В 1929 году председатель правительственной комиссии, посланный на прииски для ознакомления с работой кон­цессии, сказал корреспонденту газеты:

«К сожалению, надо признать, что в отношении капиталовложений концессией сделано слишком мало в сравнении с тем, что требует район.

Сейчас Лено-Витимский район переживает тяже­лый кризис, в связи с вышеуказанной основной причи­ной. За исключением установки драги, вся остальная деятельность концессионера сводится к хищнической добыче золота старателями» («Ленский шахтер», № 109. 22 сентября 1929 г.).

Как оказалось, общество «Лена-Гольдфильдс» не обла­дало капиталом. Этим, видимо, и объяснялось упорное стремление концессионеров к конфликтам, третирование со­ветского законодательства, завоз в район недоброкачествен­ной, почти негодной для эксплоатации драги устаревшей конструкции. Драга сразу же потерпела тяжелую аварию.

Чаша терпения правительства переполнилась. Концес­сионеру сделали последнее предупреждение о необходимо­сти выполнить принятые на себя обязательства. Концессио­неру дали трехмесячный срок для ликвидации Допущен­ных им  нарушений договора.

На приисках вспыхнула забастовка протеста против экономических и политических безобразий, допущенных концессионерами.

Концессионеры ушли с Лены после того, как прииски были ими основательно разрушены.

Я не дожил на приисках до их развала. За два месяца до окончания срока договора я заявил об уходе. 29 мая 1926 года на мое место был назначен Буглевский. Я начал сдавать предприятие новому управляющему. В последний день одно обстоятельство едва не помешало моему выезду из района.

Утром 31 мая, обходя работы, я заглянул в участок, где бригада забойщика Ивана Васильевича Ногаева под наб­людением десятника вела обрушение. В обрушаемой выра­ботке сильно била вода. В сторону отработанного и уже обрушенного отделения шло круто-наклонное полотно. Место было явно опасное и недопустимое для работы Каж­дая секунда грозила обвалом. Я тут же сделал замечание сопровождавшему меня заведующему шахтой Григорьеву и приказал немедленно прекратить работу и перевести об-рушителей в другой участок. Заведующий шахтой указал десятнику, куда их перевести.

Я обошел шахту и вернулся в подземную раскомандиро­вочную. Едва я успел развернуть раскомандировочный жур­нал, как в помещение ворвался рабочий.

— На обрушении завалило ребят! — закричал он.

Бежим к месту происшествия. Впереди нас уже спешат рабочие. Трагическая весть быстро распространилась.

Вот и просечка, в которой я был недавно. Она битком набита народом. Отбираю десяток старых рабочих и прошу их вытеснить толпу из просечки. Это удается с большим трудом при сопротивлении собравшихся.

Посредине просечки, до пояса засыпанный глинистой и вязкой породой, машет руками молодой рабочий, сын бри­гадира Ногаева. Испугавшись обвала, он бросился бежать, но вязкая порода сковала ноги и завалила его до пояса.

— Где остальные? — спрашиваем его. — Где твой отец?

— Там, — с отчаянием машет он в сторону обрушен­ной кровли. — А служащий[2] подо мной.

Вокруг в беспорядке валялась опрокинутая, частью пе­реломанная крепь, з'асыпанная породой. Вызываю из толпы лучших забойщиков:

— Онучин, Рогов, Клецков, Капелюшов, Раков, Ракеев...
В просечке появляются смелые люди. В их руках кайлы и лопаты. Посылаю вызвать по телефону фельдшера и пре­дупредить о случившемся главноуправляющего и начальни­ка горного округа. Двое рабочих начинают энергично отка­пывать младшего Ногаева. Трое крепят просечку, чтобы предупредить дальнейшее обрушение. Остальные расчищают проход к заваленной выработке. Откопали Ногаева по щи­колотки. Пытаются его вытащить, но вязкая порода не от­пускает жертву. Усилия дюжих забойщиков грозят оторвать парню ноги. Надо убрать породу начисто. Наконец Ногаев освобожден.

Спасательные работы продолжаются. Через час пробили небольшое отверстие. Видно, как, скрючившись под упав­шей шаткой крепью, в небольшом свободном пространстве сидит с огарком свечи забойщик Сентимов. Еще полчаса осторожной работы—и проход расчищен настолько, что Сен­тимов вылезает. Немного дальше лежит ничком бригадир Ногаев. Он сбит с ног ударом внезапно обрушившейся кро­вли, его ноги придавлены породой.

Крепь еле держится и каждую секунду может упасть. Холодные струи воды непрерывно поливают нас сверху. Все уже давно промокли насквозь.

Уставших забойщиков заменяют новые.

В отверстие полез только что выхваченный из когтей смерти рабочий Сентимов. Все затаили дыхание. Сентимов подполз к лежащему Ногаеву-старшему. Вот он подал ему обе руки и крепко вцепился кисть с кистью. Следом за Сентимовым пополз второй забойщик и крепко вцепился в ноги Сентимова.

— Тащи, ребята, веселей!

Дюжие руки хватают за ноги отважного товарища и тя­нут.

— Ой-ой-ой... Ноги... Ноги больно!.. — кричит Ногаев.

Лица людей покраснели от натуги.

— Пошел! — радостно кричит забойщик, уцепившийся
за ноги Сентимова.

Крик нечеловеческой боли, а затем иронический возглас Ногаева:

Товарищи, подождите: сапоги остались...

Ур-ра! — кричат рабочие. — Чорт с ними, с сапо­гами! У концессии много.

Через минуту Ногаев среди нас. Фельдшер подходит со шприцем, намереваясь ему что-то впрыснуть. Ногаев отма­хивается:

— Вот кабы спиртишка стакан.

У запасливого фельдшера есть и спиртишка. Старик Но­гаев единым духом проглатывает стакан чистого спирта.

Остается спасти десятника. По словам Ногаева-сына, десятника «в момент» сшибло ударом подхвата[3] и засыпало породой.

Двое забойщиков осторожно кайлят породу в указанном Ногаевым месте. Четверо других, ударяя кайлами во-всю, подготовляют пространство вокруг. Вдруг одному из них показалось, что на конце кайлы будто мелькнули волосы И действительно: клок волос и кожа. Нагнулся, разгреб ру­кой — голова. Кудрявая голова человека! Еще один удар—и кайла проткнула бы череп десятника. Осторожно разгреба­ют породу. Лицом вниз, головой в перекрестьи двух тол­стых бревен лежит десятник. Ноги придавлены толстым со­рокасантиметровым бревном. Откопали до пояса. Пульс есть. Пустое пространство между бревнами не дало задохнуться. Фельдшер обнажает руку десятника и вытаскивает шприц. Человек без сознания. Двое рабочих держат его туловище. Надо пилить дерево. Пилить нельзя — пространство не поз­воляет размахнуться пилой. Колоть? Но каждый удар может вызвать новый обвал, крепить же мешает человек. Четверо забойщиков начали осторожно, откалывая щепку за щеп­кой, колоть толстое бревно долотом Долго длилась рабо­та. Уже половина бревна разрублена. Короткий предупреж­дающий шум... Люди вскакивают, бросаются вон — через минуту на этом месте снова ничего нет, кроме массы земли да кудрявой головы десятника.

Снова откапывают Снова упорно работает долото и мо­лот. Снова фельдшер втыкает в руку заваленного иглу шприца. Десятник открывает глаза. Еще десять минут и он свободен, а четверть часа спустя выработка окончательно рухнула.

Наверху тем временем у ствола шахты собралась тысяч­ная толпа, настроенная далеко не доброжелательно к администрации. Спасенных подняли в клети. Наверху их под­хватили с криками радости.

Глава одиннадцатая

Три года непрерывной работы на производстве, потеря двух сыновей, работа в концессии стоили мне много сил и здоровья. Летом 1926 года я получил возможность осуще­ствить мечту о длительном отдыхе на юге, у моря. Выбрали Сочи. Но добраться до курорта нам так и не удалось. Жена находилась накануне новых родов. Пришлось застрять в Туапсе. Через несколько дней у нас родился сын, которого мы назвали Витимом в память о реке Витиме, на которой расположено Бодайбо.

Кончались деньги. Я поехал в Москву, где мне предло­жили работать старшим консультантом по золотой про­мышленности в Наркомфине СССР, в отделе валютных фон­дов. Эта должность с лихвой заменила мне прерванный от­дых; при всем желании я больше чем на два-три часа никак не мог набрать себе работы. Мне это так надоело, что, ког­да меня вызвал к себе в кабинет начальник отдела валют­ных фондов Борис Евграфович Алдаданов и познакомил с председателем правления треста Алданзолото, предложив­шим поехать на Алдан в качестве главного инженера, — я раздумывал  недолго.

Правление треста Алданзолото помещалось в Староко­нюшенном переулке, в тихом особнячке, с комнатами, за­стланными коврами и уставленными мягкой мебелью. Там произошла моя первая встреча с техническим директором треста инженером Подьяконовым — пожилым человеком, небольшого роста, очень живым, подвижным, с острыми проницательными глазами. О нем слыхал я многое и не всегда приятное. Особенно много нелестного рассказывали о его деятельности в одной из частных золотопромышлен­ных компаний, которая до войны вела разведочно-поиско-вые работы на золото в районе реки Алдан. Компания была явно авантюристической, и ее работы кончились ничем.

В  первой  половине  марта  владивостокским курьерским я выехал на Алдан. В правлении треста меня предупредили об исключительно тяжелых жилищно-бытовых условиях на Алдане. Я поэтому поехал один, оставив семью у родителей. Вместе со мной на Алдан поехала группа топографов и геодезистов. На ст. Сковородино, откуда начинается гуже­вой путь на Алдан, мы прибыли с опозданием на сутки.

Снег, которого в тех местах вообще бывает мало, уже растаял. Отправка на прииски представляла большие труд­ности. Охотников ехать было мало. Пришлось ждать, пока транспортная контора Алданзолота подыщет нам подводы. На это ушло около недели.

Наконец контора нашла подводчиков. Рано утром 1 ап­реля  мы выехали.

На двадцать четвертый день пути стали попадаться при­исковые работы. На зимовье Криводушинском нас задержал обоз медленно шагающих верблюдов. Наши лошади оста­новились в ожидании, пока пройдут верблюды, а мы все побежали в долину, где были видны шурфовые работы. Стали расспрашивать рабочих, есть ли золото, что нового на Алдане.

Наконец мы добрались до Незаметного. Здесь, в центре приискового района, находились окружные советские, проф­союзные и партийные организации и главное управление Алданзолота.

Принимая приглашение работать на Алдане, я поставил одним из условий предоставление мне широкого права под­бирать и привлекать работников, в особенности инженеров. Еще до отъезда я пригласил в качестве моего заместителя инженера Евгения Ивановича Орлова, знакомого мне по ленским приискам.

В Незаметном знали, что мы приезжаем, но квартир нам не отвели. Мы с Орловым устроились на чердаке единствен­ного хорошо срубленного дома, в котором помещались квартиры главноуправляющего промыслами инженера Бури-нова и других  ответственных работников.

Первое наше желание было — хорошенько попариться в бане. В Незаметном тогда на пять-шесть тысяч народу при­ходилась одна частная баня. Она была всегда переполнена, горячей воды нехватало, зато вдоволь было крика, шума, приисковой брани.

Договорившись с банщиком, мы хорошо помылись по­сле десяти часов вечера, когда баня официально закрыва­лась. После почти месячной тряски в пути вода показалась особенно прозрачной, пар особенно горячим и желанным. Сибиряки утверждают, что систематическая парка в горячей бане с хорошим березовым веником и следующее за этим обливание холодной водой или купанье в снегу чрез­вычайно способствует долголетию. Не знаю, насколько это верно; применяя эту систему, я, во всяком случае, ни разу не болел простудными болезнями.

Со следующего дня я начал знакомиться с приисками и людьми.

Алданский промышленный район находится в южной ча­сти Якутии к югу от реки Алдан. Работы Алданзолота в то время велись на площади, покрытой хвойным лесом, преи­мущественно лиственницей, реже сосной, кедром и елью. Позднее территория Алданзолота значительно расширилась.

Собственно золотопромышленные площади Алданзолота сосредоточивались по притокам реки Алдана, Селигдару с притоками (главный — Ортосала), по Якокуту и притокам Б. Нимгера

Меня удивила малочисленность коренного населения рай­она. Несколько родов кочевых орочен или тунгусов занима­лись охотой на белку, соболя, лося и медведей Остальное население, составлявшее в 1927 году около шестнадцати тысяч человек, состояло из пришлых людей, главным образом, китайцев и корейцев.

Геологи давно предполагали, что на Алдане есть золото. В дореволюционные годы золотопромышленники не раз по­сылали на Алдан приисковые партии, но ни одна из них не напала на след россыпей. Приисковые партии промышлен­ника Опарина «застолбили» площади по реке Томмоту все­го в нескольких километрах от богатых площадей, найден­ных в 1924 году Неудачей кончилась и экспедиция золото­промышленной компании, которую возглавлял инженер Подьяконов. Партия прошла долину реки Селигдар всего в десяти или пятнадцати километрах от ключа Незаметного.

Неудачи дореволюционных промышленников способ­ствовали тому, что богатый золотоносный район сохранился в девственном виде до 1924 года. Открыл алданское золото якут Тарабукин. Летом 1924 года, промывая породу в клю­че, Тарабукин нашел золото. Закрытая густым лиственным лесом широкая плоская долина с едва заметным, высы­хающим в летнее время ключиком таила в себе колоссаль­ное богатство. Когда слухи об открытии золота дошли до Якутска, в долину пришла партия разведчиков во главе со старым золотоискателем Вольдемаром Петровичем Берти-ным. Разведчики построили на реке Ортосале укрепленное становище-блокгауз и начали искать золото. Они разыскали ключ, открытый Тарабукиным, и назвали его Незаметным. В ключе, под слоем пустой породы, или, как говорят, под слоем торфов в полтора метра, а иногда и меньше, скры­вался богатый золотоносный пласт.

Слух об открытии золота быстро распространился. В рай­он начали прибывать старатели с Амура. За амурцами по­тянулись бодайбинцы. Летом 1925 года на Алдане было уже больше двенадцати тысяч старателей. Они разбрелись по району и производили шурфовку в местах, где месторожде­ние золота им казалось наиболее вероятным. Если они на­ходили металл, то сейчас же разрабатывали площадь, стремясь взять наиболее богатые участки и забрасывая ме­нее богатые.

В 1924—25 году жизнь на Алдане была чрезвычайно до­рога. Все расчеты производились на золото. Денежных зна­ков в районе почти не было. Продовольствие доставляли на оленях, лошадях и верблюдах с Амура, за семьсот верст. По дороге не было населенных пунктов, и обозы должны были, помимо груза, везти фураж на весь двухмесячный путь туда и обратно. На каждый пуд полезного груза брали полтора пуда фуража...

Дороговизна начала несколько ослабевать после того, как открыли водный путь на Алдан по Лене до села Саны-яхтат, находящегося километрах в трехстах пятидесяти выше Якутска, откуда по тайге шла гужевая зимняя дорога до приисков.

Старатели добывали золото хищнически. Выхватывались богатые участки и тут же заваливались породой. При таком отношении к золотоносной почве, только немногие доби­вались удовлетворительных результатов. Авантюристы, ко­торых было много среди хлынувшей на Алдан за наживой публики, сыграли на настроении неудачливой части старате­лей. Они распространили слух об открытии якобы чрезвы­чайно богатых площадей на реке Тырканда, в четырехстах километрах от собственно алданского района. Слухи о бо­гатом золоте заразительны. Масса людей хлынула в 1925 году на Тырканду. Частные предприниматели, поехавшие с товарами следом за старателями, пронюхали об отсутствии золота, быстро распродали продовольствие и поспешили уехать. Старатели в панике побежали с Тырканды назад. На четырехсоткилометровом пути, на котором не было ни од­ного человеческого поселения, за исключением становищ бродячих орочен, нашел безвременную гибель не один де­сяток людей. Тыркандская трагедия повлекла массовый от­лив рабочих с Алдана. Это совпало с моим приездом в Не­заметный.

Я прежде всего решил объехать все прииски и познако­миться с людьми, с разведочными работами, с подсчетом запасов открытого золота.

В 1927 году большинство алданских рабочих составля­ли амурцы. Среди них было много китайцев. Они не пони­мали русского языка и находились вне поля зрения партий­ных и профсоюзных организаций.

Китайцы обычно объединялись в артели. Старшина («старшинка», по местному выражению) небольшой артели находился в зависимости от более крупного предпринима­теля, арендовавшего у треста довольно большие золотонос­ные площади. На весь район были известны одноглазый ки­таец Ин-до, хорошо говоривший по-русски, и кореец Ли Кенмуни. По сути дела оба эти кулака вершили судьбы все­го китайского и корейского населения района.

В 1926 и 1927 годах трест сдавал в аренду большинство приисков и таким образом как бы освобождал себя от хлопот. Дело с рабочими-старателями имели арендаторы. Трест же держал на каждом прииске уполномоченного — смотри­теля горных работ.

Специалистов на Алдане было очень мало. Главноуправ­ляющий промыслами Буринов много лет работал в акцио­нерных компаниях на Амуре. Инженер старой школы, он был воспитан на арендной политике, открытых работах и старательстве. Поэтому и на Алдане он проявил себя аполо­гетом арендаторской системы организации производства. Второй инженер на Алдане — Николай Николаевич Алек­сандров попал на прииски прямо со студенческой скамьи и не мог еще играть существенной роли в производстве. Ос­тальной кадр специалистов состоял исключительно из прак­тиков, по преимуществу работавших ранее на Амуре, реже на Лене. Хорошие знатоки производства, они в большинст­ве случаев плохо разбирались в экономике, а политически были невежественны. Идеологическая сторона организации производства, так называемая «политика производства», на­ходилась в руках инженера Подьяконова.

Правление Алданзолота стало привлекать на Алдан до­вольно крупных администраторов и хозяйственников-коммунистов.

Новые люди отличались большой активностью. На Алда­не началась борьба: с одной стороны—старые специалисты: Буринов, Подьяконов и большинство практиков с Амура, с другой — коммунисты, молодые беспартийные советские ин­женеры и большинство практиков-ленцев.

Глава двенадцатая

Борьба началась с разведок.

В золотой промышленности разведки имеют две основ­ные стадии: поисковую и предварительную, детальную.

В первой стадии разведчики должны сказать, есть ли в районе золото, где именно, на каких ключах и речках. Ра­бота ведется разбросанно, каждый объект исследуется не­большим количеством разведочных выработок, на основе предварительного изучения района геологами. Во второй стадии разведчики золота уже более детально изучают каж­дый ключ или речку, в которых поисковая разведка нашла золото.

Жизнь и работа разведчика в рассыпной золотопро­мышленности настолько специфична, методика отыскания золота, рассыпанного в ничтожном количестве в наносах речных долин, настолько своеобразна, что хорошим развед­чиком золота—не ремесленником, а художником своего де­ла — надо поистине родиться. Надо чувствовать и любить аромат суровой и красочной жизни в тайге. Ведь и то сказать, — разведчик первый несет культуру в неизведанные дебри.

В стадии поисковой разведки небольшие группы раз­ведчиков парами («спарками», как говорят на приисках) рас­ходятся по ключам исследуемого района и на указанных руководителем партии местах бьют линии шурфов—верти­кальных выработок в форме колодца. Шурфы пробиваются сквозь толщу наносов до золотоносного пласта, каждая ли­ния, в которой шурф от шурфа отстает на десять—тридцать метров, должна пересекать долину поперек.

Шурфовые работы разведчики ведут обычно зимой. Ле­том тайга почти непроходима из-за болот, и вода не дает углублять шурфы. Зимой на месте шурфа раскладывают ко­стер. Оттаявшую породу выбрасывают наружу лопатой. Так вершок за вершком день ото дня углубляется шурф. Но вот встретилась вода. Близкое появление ее разведчик оп­ределяет по многим признакам, и горе ему, если он ее про­зевал: вода быстро затопит шурф и погубит всю работу. Опытный разведчик заблаговременно заметит появление воды. Тогда он сразу прекращает работу. Ему на помощь приходит мороз. Быстро промораживается талый грунт, и снова вершок за вершком выбирает его разведчик, пока не встретит воды.

В глухой тайге далеко друг от друга разведчики рубят крошечные зимовьюшки. Целую зиму живут разведчики в таинственном лесу, где только куропатки да белки нарушают тишину. Время от времени на зимовье заглянет десятник, еще реже привезут на оленях с базы разведочной партии продовольствие, почту, расскажут новости — и снова тихо.

Короток зимний день, длинна северная ночь... Нужно очень любить свою работу, природу, тишину, одиночество, чтобы не заскучать. Разведчик ставит капканы на зверя, про­мышляет в свободное время белку, изредка встретит и под­стрелит дикого оленя или козу. Тогда вдоволь свежего мяса на зимовье.

Разнообразней жизнь бурового разведчика. Этот — по­стоянно в движении. Пробурив скважины на одном ключе, он переезжает на другой, с другого на третий. Бурение идет быстро: от одного до нескольких метров в смену, в зависи­мости от крепости грунта. Буровому рабочему некогда строить себе зимовье: он лето и зиму живет в палатке. Зи­мой брезентовая палатка устанавливается на невысоком — около метра — срубе, а летом просто на земле. Зимой па­латка иногда делается двойной, покрывается сверху меш­ками, с боков подваливается снег, а внутри постоянно то­пится маленькая железная печка. Зимой вдоль стен — де­ревянные низкие нары, летом — ворох душистой хвои.

Выбурена линия, палатка  быстро   свертывается,   и   лег кий ручной бур погружен на нарты. Если снег мелкий, пе­реход совершается быстро и просто. По глубокому снегу труднее пробираться лошадям, обслуживающим бур в рабо­те. Сначала олени, за ними люди на лыжах проминают до­рогу, и только после этого ступает лошадь.

Летом, навьючив снаряжение и домашний скарб на ло­шадей и оленей, весело и шумно, как цыганский табор, пе­ресекает тайгу по неизведанным тропам разведочная пар­тия. Головы, закутанные от мошки в черные сетки, ноги, обутые в мягкие ичиги, за плечами ружья... Далеко-далеко слышны удары стального долота в грунт при бурении. Из­дали виден дым костров, зажигаемых в защиту от мошки. Только по этим признакам находишь при объезде рассы­павшиеся партии разведчиков. Тебя окружают и атакуют молодые, загорелые на воздухе и солнце люди. Всем хо­чется узнать новости...

На шурфовой разведке преобладают пожилые, опытные горняки, знающие повадки воды и плывунов, умеющие кре­пить, привыкшие к одинокой жизни. Они любят говорить о золоте, его капризах, спутниках. Любят вспоминать откры­тия, разочарования, неудачи. Геологи-самоучки, они снисхо­дительно слушают рассуждения специалистов.

Рабочие буровой разведки, особенно на ручных бурах — по преимуществу молодые, здоровые парни, с налитыми от непрерывной работы долотом мускулами. Среди них неред­ко можно встретить и женщин. Здесь уже другие разгово­ры — о технике бурения, о геологии, рационализации тру­да.

Полна неожиданностей и случайностей жизнь разведчи­ка. Он стоит лицом к лицу, один на один с природой, с тай­гой и ее таинственным миром. Это отсеивает слабых, за­каляет сильных. Люди волевые, инициативные, закаленные физически, они, однако, часто совершенно беспомощны в шумном обиходе города.

Когда не было экспедиций, инженеры-разведчики и сту­денты-геологи жили на Алдане коммуной, иронически име­новавшейся «монастырем». «Настоятелем» этого безбожно­го «монастыря» был начальник геолого-разведочного сек-тора, питомец Горной академии инженер Иван Ефимович Серегин, в просторечьи «отец Ефимий». Высокого роста, широкоплечий, он был на голову выше «монастырской» братии. Критический ум выделял его среди прочих геоло­гов, — людей сугубо романтических и увлекающихся.

— Погоди, погоди, отец Роман! — останавливает Сере­гин не в меру увлекшегося молодого инженера Н. — Ну-ка, повтори еще раз. Я что-то не понял.

Н. повторяет рассказ, но уже без прежнего пыла и не­сколько сбавляя краски.

— Общий комплекс коренных пород, наличие контакто­вых оруденелых полос, характер эрозионной деятельности и распределение гидрографической сети безусловно позво­ляют считать район сплошь золотоносным...

— Погоди, милок! Ты все же поконкретней.

Н начинает говорить «поконкретней» и вскоре выясняет­ся, что в расхваливаемом им районе никакой сплошной зо­лотоносности нет. Зато выплывают конкретные данные зо­лотоносности другого района.

Н — типичный представитель геологической молодежи, живущей в созданном ею мире романтики в дополнение к романтике природы и быта. На совершенно юном лице— солидные баки; на ногах — напоминающие мокасины ин­дейцев тунгусские расшитые бисером унты из оленьего ме­ха, высокие до паха, подвязанные к поясу ремешками из лосинки; на поясе — мешочек из оленьей кожи с трутом, кремнем и кресалом и якутский нож; на плечевом ремне — револьвер; в зубах — трубка. Он, как и многие его сото­варищи, любит и зимой жить в палатке, хотя часто можно жить в более удобном помещении. На эксплоатационников смотрит несколько снисходительно: «рожденный ползать — летать не может». Пишет стихи. И неплохой геолог.

Серегин, в прошлом учитель, умел, не обижая и не огор­чая, сводить молодежь с высоких подмостков увлекатель­ных, но мало обоснованных гипотез к практическим зада­чам добычи золота.

— Знаете, — признался мне как-то молодой геолог, — у меня мысли рождаются в процессе разговора.

К сожалению, приходилось наблюдать, что у некоторых впадавших в крайности геологов именно так и получалось: не факты рождали выводы, а выводы приходили в процессе разговора или писания доклада. И это было большим злом, уменьшавшим, а иногда и сводившим на-нет ценность ра­боты. Мне, геологу по специальности, но переставшему «ле­тать» и начавшему «ползать» в сфере претворения материа­лов геологов и разведчиков в конкретные формы производ­ства — в шахты, разрезы, драги, экскаваторы, гидравли­ки, — очень претила эта склонность пренебрегать интереса­ми практической работы, отвлекаться в сторону широких обобщений, оторванных от конкретных задач. С такими людьми я иногда бывал резок, быть может деспотичен, но ничего не поделаешь — надо было строить Алдан.

Персональный подбор разведчиков имеет исключительно важное значение. И не только потому, что суровые условия жизни требуют отбора сильных телом, крепких духом, лег­ко уживающихся друг с другом людей. От честности и ка­чества работы зависит иногда весь успех разведки. Стоит рабочему на щурфовке умышленно или по небрежности неправильно расположить выкид породы из шурфа или сме­шать породу — и результат опробования негоден. Прове­рить же работу почти невозможно. Стоит рабочим на буро­вой разведке бросить в скважину несколько ничтожных крупинок золота — и результат разведки испорчен. Прииск Ленский, ключ Золотой, Усмун, Хрустальный — живые сви­детели небрежной разведки. На Ленских приисках старожи­лы рассказывают, как до революции некто, подкупленный администрацией «Лензото», подсыпал золото в буровые скважины. Разведка, конечно, показала богатые пробы. Зо­лотопромышленник развернул большие работы и прогорел. Его площади за бесценок скупило «Лензото».

Трест Алданзолото широко повел разведки. Сотни гео­логов разошлись по району. Разведочным делом, в виду его исключительной важности, руководил Подьяконов. Он раз­работал новый метод подсчета запасов и организации раз­ведочных работ.

За два года разведочные партии Алданзолота выбили несколько тысяч шурфов и скважин. Но почти ни одной промышленной площади, которая по своему содержанию и запасам соответствовала бы экономике добычных работ, в районе не было. Удивительно! При сравнении результатов разведочных работ с последующими результатами эксплоатации бросилось в глаза другое. Данные разведки обычно никогда не сходились с тем, что добывалось впоследствии на разведанной площади: золота оказывалось либо значи­тельно больше, чем предполагали, либо значительно мень­ше. Это заставило меня критически отнестись к применен­ному в районе методу организации разведочных работ и, главное, к методу подсчета промышленных запасов. Чтобы окончательно составить себе мнение по этому вопросу, надо было серьезно и внимательно изучить имеющийся материал. А пока что следовало немедленно принять какие-то меры, чтобы удержать предприятие от катастрофического падения добычи золота и добиться в первое время хотя бы стабиль­ности производства. Бегство рабочих с приисков продол­жалось, в старательском населении крепко засела мысль, что на Алдане золота уже нет, делать здесь нечего, надо бе­жать.

Всех волновал вопрос: что с разведкой? Вначале гово­рили преимущественно о высокой материи: о методике ор­ганизации разведки, подсчета запасов, о выборе мест для разведки. Серьезной критике подвергалась установленная Подьяконовым система сплошной разведки и подсчета запа­сов по выработанному им аналитическому методу. Жаркие дискуссии, происходившие в присутствии самого Подьяконова, доходили до взаимных оскорблений. Студенты-прак­тиканты  московской Горной  академии, геологи  поисковых партий — отрицали даже то положительное, что содержа­лось в предложенной Подьяконовым системе разведочных работ. Жизнь на каждом шагу била предложения Подьяконова и показывала, насколько они неверны. Нам пришлось установить поправочные коэфициенты к подсчету. Подья­конов, конечно, резко возражал.

Впоследствии мы узнали, что он был вредителем. Про­водившийся им подсчет запасов оказался вредительским.

План разведочных работ 1928 года был составлен мною. Но главноуправляющий забраковал его. Я отказался нести ответственность за разведку, построенную, как мне казалось, по неверному плану. Тогда главноуправляющий подчинил разведочное управление непосредственно себе. В конце 1928 года управляющий уехал в полугодовой отпуск. В его отсутствие мы пересмотрели план разведочных работ и включили в него те площади, которые он исключил. В част­ности, мы решили повести разведки у речки Большой Куранах. Жизнь оправдала наши надежды. Разведки на Боль­шом Куранахе обнаружили значительные запасы с богатым содержанием золота.

На Алдане я встретил много старых рабочих, знакомых по прежней работе в Бодайбо. Бодайбинцы всегда расспра­шивали меня, как идут дела на Лене.

— Эх, отдали район, — вздыхал забойщик Капелюшев. — Такого района нам не найти. Здесь, на Алдане, со­всем не то. Не самостоятельные россыпи идут.

«Самостоятельные» россыпи — значит широкая богатая россыпь. «Несамостоятельная» россыпь то прерывается, то становится узенькой. Словом, негде развернуться горняку. Бодайбинцы часто мечтали о том, как хорошо было бы за­вести на Алдане хозяйские подземные работы, да вот нет «самостоятельных» россыпей... И действительно, по данным разведок казалось, что их нет.

В первые же дни после приезда на Алдан мне пришлось срочно выехать на прииск Малый Куранах. Старатели бро­сили там работу и потребовали приезда администрации треста. Собрание происходило в конторе приискового упра­вления. В небольшой домик набилось много народу. После того как все закурили махорку, при свете керосиновой лам­почки почти ничего не стало видно. Начались речи. Рабо­чие говорили, что они не могут больше работать на Кура­нахе, что разведка их обманула, золота нет, «положение» большое, не остается и на хлеб, придется уехать. Угрозы эти не были пустыми. Больше половины старательских де­лян на Куранахе уже пустовало. Что мы могли сказать, не представляя себе ясно, в каком направлении идут рос­сыпи? Собрание закончилось ничем. Мы обещали пересмотреть «положение»  и серьезнее заняться горно-подготови­тельными работами.

Такие же собрания происходили и на других приисках.

Именно в это время собирались сдавать в аренду китай­цу Ин-до крупный прииск на Усмуне. Усмун, по данным трестовской разведки, обладал невысоким содержанием зо­лота. Россыпь могла в лучшем случае служить объектом для дражных работ. Тем не менее Ин-до постоянно обивал по­роги главного управления, упрашивая трестовиков сдать ему этот прииск в аренду.

Главноуправляющий и представитель правления треста согласились. Молодые специалисты и заместитель управ­ляющего Кармашев возражали против этого, полагая, что настойчивость арендатора объясняется тем, что у него име­ются более полные данные о золоте в Усмуне. Молодая часть технической администрации предлагала еще раз разведать Усмун или, на худой конец, ограничиться контроль­ной разведкой.

Одержала верх первая точка зрения. Прииск сдали в аренду. Ин-до спешно сколотил две большие группы стара­телей, преимущественно из корейцев и китайцев. Они нача­ли работу с двух концов прииска — верхнего и нижнего. Скоро нам стало известно, что старательские шурфы, про­битые на верхнем участке, показали хорошее золото. Слава об Усмуне моментально распространилась по всему району. К Ин-до начали стекаться старатели. Тогда он повел работы и на нижнем участке.

Арендатор обложил старателей большим «положением», а во время подготовительных работ снабжал их продоволь­ствием. Старатели становились все в большую зависимость от арендатора. Ин-до начал снижать нормы выдаваемых продуктов. Это совпало с моментом, когда выяснилось, что значительная часть старательских делян на нижнем участке имеет гораздо меньше золота. Наступила зима, морозы. В стужу работать в воде можно только в спецодежде, а ее не было. Старатели начали уходить с прииска. Возникла угроза, что все проделанные работы пропадут даром.

В трест поступили жалобы на невозможные условия ра­боты у арендатора, на жестокую эксплоатацию. Старатели спрашивали, почему трест не отберет прииск у арендатора и не разработает его своими силами. Профессиональная и пар­тийная организации поддержали старателей. Комиссия тре­ста, в которую входил Кармашев и я, обследовала Усмун. Мы пришли к заключению, что следует прекратить действие договора с арендатором и начать разработки прииска силами треста.

Почему, однако, только одного прииска? Среди нас все более разгорались споры. Надо, требовали мы, окончательно изменить самый принцип организации старательских ра­бот.

Вскоре предприятие отказалось от взимания «положе­ния». Старателям установили твердый заработок. Они теперь могли уже разрабатывать не только богатые россы­пи, но и площади относительно обедненные, которые при производстве подготовительных работ за счет предприятия могли вполне удовлетворить старателей. Такой порядок организации старательских работ, естественно, гарантировал и правильность эксплоатации полигонов.

Благодаря этому мероприятию удалось прекратить отлив старателей. В 1928 году число рабочих на Алдане даже уве­личилось. Надо было разрешить другое сомнение: почему данные разведки опрокидываются действительностью? Изу­чение материалов привело меня и инженера Серегина к вы­воду о несовершенстве применяемого метода подсчета Мы заподозрили в этом методе сознательное «мизерирование», т. е. преуменьшение запасов.

Золотоносные площади по реке Ортосале. например, счи­тались «бедными», годными только для разработки мощны­ми 13½-футовыми электродрагами. Так они значились в ве­домости промышленных запасов. Но эти россыпи были на­столько небольшими и мелкими, что ставить там 13½-футовую драгу было бы нелепо технически и экономически. После того как мы ввели поправочный коэфициент к дан­ным разведки, площади у Ортосалы оказались годными не только для дражных работ. Это, конечно, открывало иные перспективы перед районом. Можно было перейти к ста­бильным хозяйским работам. Предприятие, таким образом, приобретало характер крупного индустриального целого, не зависящего от случайностей.

Первые неуверенные попытки хозяйских работ были сде­ланы в 1927 году. Для этого на прииске Золотом выде­лили участок россыпи. Для организации их на Золотой на­значили прибывшего с Лены Амосова. Вначале масштаб хо­зяйских работ был сравнительно небольшим, тем не менее, пришлось столкнуться с трудностями. Рабочих мы вербова­ли среди бывших старателей, не привычных к систематиче­ским горным работам. Установленные по опыту других рай­онов нормы оказались велики и вызывали недовольство. Работа затруднялась также отсутствием технически грамот­ных людей и никуда негодной связью.

В 1927 году дорог на приисках не было. Зимой сообще­ние поддерживалось санным путем. Летом можно было про­ехать только по тропам верхом.

В тайге, под слоем мха и корневищ деревьев — вечная мерзлота, оттаивающая летом на один-полтора метра. Оттаивая, верхний слой мерзлоты образует болото, в котором безнадежно вязнут ноги лошадей; трясина иногда доходит лошади по брюхо и выше.

Телефонов на Алдане тогда было пять: по одному в каж­дом из четырех управлений и один в главной конторе. Как трудно приходилось при таких примитивных формах связи приисков!

Помню, однажды ранним июньским утром, вернее но­чью — часа в два, когда на улице барабанил дождь, уже две недели поливавший тайгу, кто-то настойчиво посту­чал в слуховое окно чердака, где я жил со своим замести­телем. Страшно не хотелось вылезать из-под теплого одеяла, ради предосторожности покрытого сверху брезентом, — сквозь тесовую крышу протекали струйки воды. На чердаке темно, как в подвале. Бегу к слуховому окну. Сквозь от­крытую дверцу вижу на верхней ступеньке лестницы чер­неющую в предрассветном сумраке фигуру в брезентовом плаще с капюшоном. Узнаю сторожа главной конторы.

Виктор Васильевич, — тревожно говорит он мне — вас просят к телефону с Золотого управляющий.

Что там случилось?

Говорит — потоп. Разрез хозяйский затопило, разо­рвало водой канавы.

Сон сняло, как рукой. Намокшие ступеньки скользки. Мрачны и неприветливы серые деревья гольца и разбросан­ные в беспорядке домишки прииска. На улице — ни души.

Вот и главная контора — нелепое деревянное здание из нескольких пристроек, связанных вместе. В трубку перво­бытного телефонного аппарата едва слышен бас старика Амосова. Не столько слышу, сколько догадываюсь, что он говорит.

Вечером в руслоотводной канаве на Золотом стала при­бывать вода. Почва, набухшая за две недели дождей, начала отдавать лишнюю воду в ручейки и реки. Вода стала резко прибывать. Предусмотрительный Амосов еще вечером рас­порядился открыть в плотине все ставни. Немного спустя, вода принесла дерево. Его заломило поперек устоев пло­тины. Образовался затор. Сторожа прозевали, и через не­сколько минут вода разорвала недостаточно широкий зем­ляной борт. Поток хлынул в хозяйский разрез. Поплыли таратайки, тачки, выката. Горняки побежали к разрезу. В темноте среди бушующей воды люди спасали инвентарь, с таким  трудом  завезенный на Алдан...

Не дослушав до конца сообщение, швыряю трубку и посылаю сторожа на конный двор за лошадью. Пока я сбе­гал на свой чердак одеться, мне привели лошадь — тощего одра под старым, изувеченным седлом.

По хлюпающей  грязи, рысью ухожу на голец. Кругом нетронутый лес. Скоро узкую тропу перерезала запутанная сетка древесных корней. Слезаю, иду пешком. Долго тянет­ся спуск. Вот и ключ Ленский, который старательская ар­тель бросила весной, не встретив ожидаемого золота. Линия старательских зимовьев пуста. Рамы из домишек вынуты, дверей нет. Кое-где из труб тянется дымок.

Дорога пошла перевалом на ключ Золотой. Оставшиеся пятнадцать километров придется итти пешком: лошади больше невмоготу, она отказывается итти, попав в трясину, и ложится на бок. Я трачу последние силы, стараясь ее под­нять. Жалею и ругаю себя за то, что не взял конюха. Са­поги давно полны воды, насквозь промокла одежда. В дож­девой пленке показался Золотой... Долго блуждаю в поисках дороги между старыми щурфами и ямами в залитой водой долине. Надо переправиться на противоположный склон. Прошло девять часов после выезда с Незаметного, девять часов на 22-километровый переход.

Начальство прииска и рабочие — в разрезе. Проглатываю полстакана спирта и иду туда. Сотни две рабочих, руково­димые управляющим, несут бревна, камень, мешки с песком, чтобы заделать прорыв в канаве. Стихия уже укрощена, но разрез испорчен, его приходится чистить и приводить в порядок.

К вечеру, будто издеваясь над людьми, небо неожиданно проясняется. Дождя как не было. Приходит звездная ночь, за ней веселый жаркий день. Наутро старатели высыпают на деляны, налаживают бутарки, покосившиеся валки, чистят разрезы. Начинается жизнь, сломанная было стихией.

Составление графика восстановительных работ, собрание старателей и беседы с ними — на это уходит четыре дня. И вот я «еду» обратно. Каторжный путь приходится снова проделать большей  частью пешком.

Да, без дорог — никакого Алдана не построишь и проч­ной промышленности не создашь! Заместитель главного управляющего В. М. Кармашев вложил много энергии в это дело, пока не поборол косности правления треста и мест­ных работников, считавших, что старателям-де дороги не нужны.

Кармашев лично руководил изысканиями дороги, соеди­нившей Незаметный с тремя основными золотоносными рай­онами: Джеконда—Золотой-—Куранах. Осенью 1927 года до­рогу начали прокладывать, в 1928 году на протяжении пя­тидесяти километров был проложен почти хороший колес­ный путь, по которому в 1929 году уже бегали автомобили.

Политическое и экономическое значение нового совет­ского золотопромышленного района как для всего Союза, пак и для народного хозяйства Якутии было столь велико, что в 1927 году правительство решило строить автомобильный амуро-якутский тракт, длиной в семьсот пятьдесят ки­лометров, от ст. Б. Невер, Уссурийской ж. д., до Незаметно­го и дальше — до пристани Укулан на берегу реки Алда­на.

В 1929 году на прииски пришли самоходом первые гру­зовые автомобили. Весь путь они проделали в несколько дней. Старожилы невольно вспоминали поход по тому же пути пяти гусеничных тракторов завода «Большевик» в 1926 году. Переход продолжался почти два месяца: начался зимой и окончился в распутицу. С чем только не встреча­лись водители тракторов, оказавших впоследствии столько неоценимых услуг нашему Алдану! Они шли в полуторамет­ровом снегу, переходили реку по воде поверх зимнего льда, одолевали оттаявшие болота, непролазную грязь, камни гольцов. А по дороге — почти ни одного жилья! С какой радостью встретил Алдан первые машины и как мы их любили — этих предвестников социалистической индустриа­лизации!

Глава тринадцатая

В той разношерстной толпе, которая стихийно нахлы­нула на Алдан, было немало людей несоветских, классово враждебных. Развитие и укрепление индустриальных форм золотодобычи неизбежно должно было укрепить район, что шло в разрез с умонастроениями этой публики. Немудрено, что после перехода предприятия к крупным хозяйским ра­ботам на Джеконде и на Золотом эти люди исподволь вели агитацию. Летом 1928 года забастовки на приисках Золотом и Джеконде были плодом деятельности классово-враждеб­ных элементов, пробравшихся на Алдан, к золоту.

Как только наметились первые признаки брожения сре­ди рабочих прииска Золотого, там созвали общее собрание. Несколько человек азартно выступали «от имени всей груп­пы рабочих» с протестом против установленных норм, на­зывая их «кабальными». Демагогов разоблачили старые горнорабочие. Сбитые со своих позиций, горлопаны стали жаловаться на... дожди: трудно-де работать под дождем.

После разъяснительной работы и некоторых изменений тех норм, жалобы на которые оказались основательными, работы продолжались нормально. Но в первый же неболь­шой дождь рабочие прииска Золотого, под влиянием все тех же чужаков, бросили работу и вызвали к себе управляюще­го. Он пришел в разрез, обошел работы, затем собрал ра­бочих в круг и с самым серьезным видом сказал:

— Вот что, ребята! Я сейчас послал на Незаметный за брезентовым полотнищем в десять тысяч квадратных метров. Как только привезут брезент, мы с вами натянем его над всем прииском и тогда вы будете работать в совершение сухом помещении. А пока брезент не привезли, не бузите.

Рабочие расхохотались. Больше недоразумений на при­иске Золотом не было.

На Джеконде, более отдаленнном от Незаметного, влия­ние чуждого элемента было значительно сильнее. Поговари­вали даже о подготовке нападения на транспорт с золотом. Нейтрализовать действия классового врага удалось благо­даря довольно значительной партийной прослойке среди ра­бочих. Бригады горняков, созданные из партийцев и комсо­мольцев, показывали, что нормы выработки вполне соответ­ствуют реальным возможностям.

Начало хозяйских работ в общем прошло успешно. Ког­да после пересмотра данных о запасах золота выяснилось, что россыпи по реке Ортосале пригодны для хозяйских работ, мы решили перейти к подземным работам.

В конце 1928 года во главе золотой промышлености был поставлен Александр Павлович Серебровский. Он сразу об­ратил внимание на Алдан, в то время крупнейший и наибо­лее обещающий золотоносный район. В одной из первых же своих поездок на прииски он посетил Алдан.

Алданцы были очень рады, узнав о назначении Сереб-ровского, за которым шла слава крупного хозяйственника, прекрасного организатора, поставившего на высокую сту­пень механизации и мастерства нефтяную промышленность. Партия и правительство, рассуждали мы, ставит на золото одного из наиболее видных большевиков-хозяйственников и техников. Значит, дело пойдет! Золотая промышленность перестанет быть отсталым видом горного дела.

Серебровский приехал зимой. Он совершил обычный путь на лошадях по снежному тракту. Сразу же после при­езда на прииски он захотел познакомиться с руководящими работниками, в том числе и со мною. Я пришел на квартиру нового главноуправляющего. Серебровский пожал мне руку и спросил:

— А баня у вас есть?

— Есть.

— Хорошая?

— Мы считаем, что хорошая, хотя на вид она очень плохая.

— Хорошо бы попариться после дороги.

Я ответил, что за отсутствием других удовольствий поч­ти каждый день хожу в баню и сегодня тоже собирался туда. Могу его проводить, кстати вместе попаримся. Сереб­ровский охотно принял мое предложение. В бане, пересыпая разговор шутками и примерами из своих наблюдений в Америке, откуда он незадолго перед этим вернулся, Серебровский неожиданно задавал какой-нибудь технический или касающийся практической работы вопрос. Вопросы его всегда следовали неожиданно за нейтральными шутками. Я не догадывался, что это он изучает меня и дело.

Незаметно разговор перешел на тему о вредительстве, об использовании в золотой промышленности опыта старого инженерства, пусть когда-то участвовавшего во вредитель­стве, но желающего теперь загладить вину перед страной. Он спросил, как работал на Алдане Подьяконов Я подробно рассказал о всех затруднениях с подсчетом запасов и как мы вышли из них. Рассказал и о том положительном, что видел в знаниях Подьяконова.

Не отдохнув и дня, Серебровский выехал на прииски. В Ороченском управлении он обошел работы, расспросил подробно о системе разработок, о нормах выработки, как мы собираемся поднимать породу из шахт, освещать шах­ты, отливать воду, проходить дренажную выработку.

— Это же кустарщина! — воскликнул Серебровский, ус­лышав наши объяснения. — Что вы делаете! Перестаньте проходить канавы вручную. Ведь это же адский труд! Сколько рабочей силы непроизводительно расходуется на проходку таким путем! Надо дать парочку экскаваторов для этих работ.

Мы рассказали о нищенской механической базе приисков. У нас во всем хозяйстве был один локомобиль. Серебров­ский записал, что нам нужно для механизации. Мы попро­сили два одноковшевых экскаватора, паровые лебедки, не­сколько локомобилей и котлов. Он тут же составил теле­грамму в правление Союззолота с предложением все это подыскать и сразу отправить на Алдан.

С Орочена поехали на Усмун, где шли в то время стара­тельские работы. Серебровский всю дорогу делился впе­чатлениями от поездки в Америку, рассказал, как там раз­рабатываются россыпи, какие в Америке богатые механи­зированные рудники. На Усмуне мы пробыли недолго. Се­ребровский обратил внимание на то, что россыпи в Усмуне, сложенные мягкими наносами, как бы созданы природой для дражных работ.

— Эх, — вздохнул он, — надо поскорей кончить с вашей
кустарщиной. Только  портите  россыпи.

И это было верно.

С Усмуна мы через Незаметный проехали на прииск Зо­лотой и Джеконду.

Когда мы проезжали через Курянах, я сказал Серебров-скому, что разведка открыла здесь большие запасы золота.

— Почему же не начинаете?

Я ответил, что россыпь отличается от Ороченской большим количеством воды. Здесь нужны водоотливные сред­ства — насосы, моторы, локомобили.

— Это все мы вам дадим очень быстро. Скорей закан­чивайте разведку. Надо развертывать золотую промышлен­ность. Золото сейчас нужно стране больше, чем когда бы то ни было. Перестаньте работать по-старинке.

Подъезжая к Незаметному, я лихо разогнал лошадей и резво остановил их, завернув у квартиры управляющего. Вылезая из саней, Серебровский с подчеркнутой вежливо­стью поблагодарил  меня. Пожимая мне руку, он сказал:

— Жаль, что ты пошел не по специальности. В тебе
пропадает замечательный кучер!

Смеясь, он скрылся за дверью.

Вечером в квартире управляющего собрались инженеры и высшая администрация. После чая заместитель управляю­щего трестом Абрамович, чрезвычайно жизнерадостный, не унывающий в самые трудные минуты человек, отколол та­кого казачка под гитару, что впору какому-нибудь балет­ному мастеру.

Серебровский хитро спросил:

— Наверно, любите выпить, а сейчас меня стесняетесь? Яков Евгеньевич хоть и хорошо протанцовал, но вижу по физиономии, что ему хочется выпить. Да вы не стесняй­тесь...

Мы сконфузились, как дети. На таких вечерах мы вы­пивали — правда, в меру.

Вино скрашивало скуку, царившую тогда на Алдане. Жили мы только местной газетой «Алданский рабочий» Газета плохонькая, выходила редко, пережевывала одно и то же, почти не освещая событий, происходивших за пре­делами Алдана. Это еще больше усугубляло нашу оторван­ность от внешнего мира. А как мы жаждали свежих газетных новостей! То было время борьбы с троцкизмом и зиновьевской оппозицией, затем борьбы с правым уклоном Газе­ту, газету! — Нет газет. Центральные газеты приходили слу­чайно, всегда пачками за месяц и больше.

Читали мы только то, что завозили в район новые лю­ди. Книги зачитывались в лоск. Помню, один из прибыв­ших на Алдан инженеров привез три томика Гелсуорси. На книги сразу составилась очередь. Они переходили от одного к другому, пока их окончательно не зачитали. К владельцу книги вообще не возвращались.

Культурные потребности населения должен был удовле­творять рабочий клуб, построенный в 1925 году на отчис­ления от намыва золота старателями прииска Незаметного. Это было  неуклюжее  темное здание, которое содержалось довольно грязно.

Мы подробно ознакомили Серебровского с бытом ад­министрации и рабочих. В то время большинство служа­щих, административно-хозяйственных работников и специа­листов  приезжало  на  Алдан одинокими. Жилищ почти не было, условия жизни на приисках в те годы были суровые. В  первое время на Алдане одна женщина приходилась на двадцать-тридцать мужчин. На этой почве возникало немало конфликтов, в том числе и довольно печальных. За внимание женщины, за ее любовь велась борьба. Она почти в равной мере пронизывала быт старателей, рабо­чих, специалистов. Даже организация питания   среди рус­ской части населения была построена по принципу группи­ровок вокруг женщины — то ли жены какого-нибудь ра­ботника, то ли одинокой, пришедшей на Алдан за «фартом» В  1927 году существовала столовая руководящих работ­ников главного управления — человек на пятнадцать. Поме­щалась она в небольшом зимовье, почти на берегу дражного разреза драги №  1. То была «главная  улица» прииска Не­заметного. Вдоль ключа, по самому краю изрытой стара­тельскими ямами и разрезами долины, тянулся ряд жалких лачуг — зимовьев, с крошечными окнами и почти плоскими крышами из тонких бревен. В 1927 году среди домишек появились два-три одноэтажных, чисто срубленных дома под  тесовыми  крышами.  «Улица» тянулась от  здания глав­ной конторы далеко вверх  по течению  ключа и разветвля­лась на несколько кривых уличек. Вниз от главной конто­ры по правому берегу ключа такая же «улица» вела в до­лину р. Ортосалы; она заканчивалась зданием централь­ной больницы. В дождливые дни уличка превращалась в сплошное месиво вязкой глины, в которой безнадежно уто­пали ноги пешехода. В нашей столовой царила пышнотелая, с голубыми, слег­ка на выкат глазами, русоволосая Эльза. Сильный  грудной контральто, веселая улыбка делали Эльзу предметом покло­нения столовников, людей по преимуществу молодых. Каж­дый  видел в  соседе  соперника, каждый старался привлечь к себе внимание  женщины, казавшейся всем поразительно красивой. Но Эльза никому не отдавала предпочтения. Она каждому посылала улыбку, кокетливый взгляд, пожатье, а то и поцелуй украдкой. Где-то на Амуре у Эльзы были де­ти, муж. Зачем она попала на Алдан?..

Но соперничая и подозревая друг друга все столовники объединялись чувством неприязни к молодому Л. управля­ющему одной из дальних групп приисков Красивый  моло­дой   парень, высокий и стройный, он зачастил  в Незаметный. не ленясь отмахивать верхом пятьдесят-шестьдесят километров туда и обратно по бездорожью. И каждый раз, приезжая в Незаметный, непременно являлся в нашу сто­ловую, открыто ухаживал за Эльзой и получал, нам каза­лось, в ответ более ласковые, чем мы, взгляды. Даже ку­шанья, подозревали мы, подавались ему вкуснее.

Атмосфера накалялась. Готов был вспыхнуть пожар. если б не одно событие, почти как в классическом романе.

Рано утром компания столующихся была в сборе и си­дела за столом в ожидании завтрака. Эльза необычно за­паздывала. Повар-китаец на раздраженные вопросы отвечал из-за двери:

— Чичаза!

Утреннее июльское солнце заливало горячим светом по­беленную комнату. Как гармонировала бы с этим светом Эльза с копной русых волос, в своей светлой блузке! Но Эльзы  нет.

Неожиданно на улице раздался топот. К дому подъ­ехал Л., ведя в поводу вторую лошадь под седлом. Тут же из двери выпархивает в шароварах Эльза, и не успели мы очнуться от неожиданности и выскочить на улицу, как ло­шади почти с места взяли в галоп. Через минуту-две они уже были на подъеме в гору. Мы увидели, как Л. остано­вил лошадей и прикрепил к седлу небольшой узелок Эльзы.

Огорченные столовники, верные памяти беглянки, име­нем Эльзы окрестили один из вновь открытых ключей (правда, без золота) в Джекондинском управлении. Наша потребительская коммуна распалась. Большинство, в том числе и я, перекочевали в столовую китайца Саши, хотя вечно оставались недовольны обилием бобового масла, ко­торого никто не терпел. В конце года Кармашев и я пере­шли на домашнее питание, объединив около себя группу товарищей. Вела наше хозяйство управляющий делами глав­ного управления С—а. отличный организатор и хороший товарищ. «Производством» ведала наша «мамка» — Дуся, непревзойденная искусница по части кулинарии. При том однообразии питания, которым отличался тогдашний Ал­дан, Дуся непостижимым образом ухитрялась кормить исключительно вкусно. Какими тающими во рту пирожка­ми угощала она нас два-три раза в неделю по утрам! Имен­но у нее за столом был съеден первый огромный огурец, выращенный на Алдане, размером почти в целый фут. Увы, он оказался невкусным и почти без зернистой сердцевины.

На Алдане меня постоянно удивляло пьянство. Коллек­тивные гулянки с опьянением до положения риз были на Алдане обычным явлением. Появление пьяных на улице или в общественном месте считалось чуть ли не в порядке вещей, — будь то рабочий или инженер. А на Лене самое умеренное потребление спиртного кем либо из руководящих работников-партийцев влекло за собой партийное взыскание.

Нужно было много настойчивости и тяжелого труда, чтобы перевоспитать людей. Для этого прежде всего тре­бовалось создать на Алдане нормальную человеческую жизнь. За пять лет упорной работы Алдан стал крупным механизированным золотопромышленным предприятием с крепкими пролетарскими кадрами, в быту которых остались лишь воспоминания старожилов о пьяной экзотике первых лет борьбы за золото. Да осталось еще угасаюшее поверье: кто, едучи на Алдан, попьет ортосалинской воды в верховь­ях реки, забудет или бросит прежнюю семью и заведет другую. Это поверье крепко жило на Алдане в 1927—28 году. Повлияла, очевидно, ортосалинская водичка и на меня… Меньше чем через полтора года пребывания на Алдане я потерял жену, оставшуюся в европейской части Союза.

Лето 1928 года было в разгаре. Во-всю шла перестройка производства. От моей работоспособности — я это пони­мал — во многом зависел успех дела. Нужно было держать в руках все нити перестройки. Нужно было держать в руках себя... Тяжело, заживала рана. Быть может, она бы дол­го еще болела, не столкни меня жизнь с человеком, соче­тающим женственность с глубиной натуры и широким ин­теллектуальным развитием.

Она была «нашей»—бодайбинкой. Отец ее во время русско-японской войны пропал без вести в бою под Мук­деном. Мать, много лет работающая поварихой в централь­ной приисковой больнице, сумела при поддержке врачей дать единственной дочери образование. Девочка, превра­тившаяся в красивую девушку, в 1919—20 году работает учительницей на ленских приисках. В Иркутске открывается университет, и она поступает на медицинский факультет. Университет окончен, — куда ехать? На Лене — мать, но работа на концессии не по душе молодому советскому вра­чу. Молодой врач выбирает Алдан. Работники Союззолота пугают дорогой, но трудности только подзадоривают де­вушку.

В ясный августовский вечер, возвращаясь домой из кон­торы, я наткнулся на странную кавалькаду. Впереди верхом на лошади — знакомый работник страхкассы, за ним тоже верхом, крошечная женщина в огромных синих шароварах и ичигах. На голове поверх панамы безобразная черная сет­ка от мошкары. Сзади плетется вьючный конь. Оказывается, приехала женщина-врач.

От непонятного и необъяснимого, внезапно вспыхнувше­го смущения тороплюсь пройти мимо. Вечером с инженером, который знаком с молодым врачом еще по Лене, идем нанести  «визит».

Беленькая комнатка. За дощатой перегородкой — семья председателя райкома союза горняков. Капитальная стена отделяет комнату от «монастыря» — общежития шести ин­женеров, веселых и милых разведчиков. Нас встречает бело­курая, с открытыми серыми глазами, девушка. Она держит­ся так просто, что сразу чувствуешь себя как дома. У то­варища с ней много общих воспоминаний. Мне почти нечего сказать. Но я стараюсь казаться интересным и перебираю в голове темы, которые могли бы обратить на меня внима­ние девушки. Немного странное поведение для человека, проделавшего уже довольно сложный жизненный путь! Все, что я ни говорю, кажется мне самому пустым и нестоящим. К счастью, много говорить не надо. Заметив неловкость но­вого знакомого, девушка тактично перебивает его и весе­ло начинает рассказывать, как она одолела семьсот кило­метров бездорожья.

Привязанность к новой знакомой росла и крепла. На­стало время, когда видеть ее каждый день хотя бы на ми­нуту стало органической потребностью. День, в который я ее не видел, казался пустым и потерянным. Вскоре мы поженились.

Глава четырнадцатая

После отъезда А. П. Серебровского мы с большим подъемом стали форсировать подготовительные работы для больших  шахт.

Многие ключи и речки Алданского района, где намеча­лись прииски, не имели названий. Поэтому всякий новый ключик и золотоносная площадь называлась часто по имени руководителя нашей страны, либо работников, так или ина­че проявивших себя на Алдане. Вновь открытым богатым приискам по реке Большой Куранах было присвоено имя Иосифа Виссарионовича Сталина — прииски Нижне-Сталин-ский, Средне-Сталинский и Верхне-Сталинский. В Орочен-ском управлении прииск назвали именем руководителя зо­лотой промышленности — Верхне-Серебровский. Площади, расположенные от этого прииска вниз по течению реки Ортосалы, были названы Средне- и Нижне-Серебровский.

А. П. Серебровский сдержал свое обещание. Скоро в Ла-ринский поселок у ст. Б. Невер, откуда отправлялись грузы на Алдан, начали поступать паровые лебедки, мото­ры, динамомашины, локомобили, экскаваторы. Не дожи­даясь окончания разведки полигонов в целом, мы начинали работу на отдельных участках, чтобы поскорее приступить к эксплоатации приисков…

Накануне своего отъезда с Алдана Серебровский неожи­данно задал мне вопрос:

— Отчего ты такой худой? Давно был в отпуску?

Я ответил, что в отпуску не был уже два года. Серебровский сейчас же сделал распоряжение управляющему трестом Этко дать мне весной отпуск. Но я так и не со­брался бы отдохнуть, ежели бы не заболел в марте 1929 го­да нервным расстройством. После выздоровления я уехал в Сочи.

Незаметно, как сон, промелькнули три месяца отпуска в Сочи, на Волге, в Москве. Снова дорога, на этот раз лет­няя. Везу с собой на Алдан своего трехлетнего сына Вити­ма. Из Б. Невера ехали на грузовой автомашине прямо до Чульмана — так быстро продвинулось строительство трак­та. По безлюдной и дикой дороге, где вчера еще пробе­гал только одинокий бурундук да шел упорный старатель с котомкой на спине, сейчас мчатся автомашины. Резкие автомобильные гудки напоминают далекую, только что по­кинутую Москву и окаймленную зеленым лесом черномор­скую дорогу, по которой мы ехали из Сочи в Сухум.

На восьмой день мы дома. Незаметный за лето вырос. Мы поселяемся в новом большом доме на улице, застроен­ной хорошенькими двухквартирными домами для специа­листов и администрации треста.

Я застал значительные перемены в составе руководите­лей алданских партийных и профессиональных организаций. Сменился секретарь окружного комитета партии. Новый секретарь, много лет в молодости проживший на ленских приисках и хорошо знавший золотопромышленность, про­извел на меня впечатление умного, разносторонне развито­го человека. Мне казалось, что работа с ним будет чрез­вычайно легкой, вопросы производства всегда найдут долж­ную поддержку в партийной организации. Жизнь, однако, сулила иное. При всех своих исключительных личных ка­чествах, секретарь окружкома обладал весьма крупным недостатком — повышенной  подозрительностью.

Первые недоразумения возникли в связи со строитель­ством жилых домов и бараков. Чтобы не сдерживать темпов производства, подготовительные работы велись параллельно с постройкой рабочих поселков. Разрабатывался прииск— строился поселок. Запасов строительных материалов на складах не было. Лес рубился тут же на месте и сразу шел на стройку. Жилищный кризис был настолько велик, что сплошь и рядом люди въезжали в дома, в которых плотни­ки достраивали крышу, вставляли окна. Однажды при укладке потолочных балок в одном из домов упал недоста­точно закрепленный простенок между оконными пролетами и  обвалилась  потолочная балка. Авария, ликвидация  которой заняла всего несколько часов, послужила поводом для показательного судебного процесса. Работников треста, ко­торым инкриминировали скверное качество строительных работ, осудили на довольно значительные сроки принуди­тельных работ — до трех лет.

Приговор взбудоражил специалистов, особенно горня­ков Это было тем более вредно для дела, что мы часто сознательно шли на производственный риск, без которого нельзя было спешно создавать новое производство на но­вом месте. Ошибки были возможны, но кто знает, не сочтет ли новый секретарь окружкома ошибки вредительством? Так оно и оказалось. Вслед за судом над строителями одно­го за другим привлекли к судебной ответственности или арестовали до окончания предварительного следствия ряд специалистов, механиков, смотрителей  шахт.

Весной 1930 года, когда я поехал на прииск самой отда­ленной Джекондинской группы, производственное совеща­ние работников драги № 2 с участием управляющего тре­стом, моего заместителя и заведующего эксплоатацией драг постановило пустить драгу досрочно—15 мая. Для этого тре­бовалась спешная выемка льда из дражного разреза. На вы­емке льда работала вся бригада, не исключая квалифициро­ванных драгеров, и все же к 15 мая разрез еще не был ос­вобожден от льда, С согласия управляющего трестом, реши­ли пустить драгу в ночь на 16 мая. Утром шестнадцатого при черпании в мерзлом грунте драга ударилась кормой о всплывшую из разреза льдину, получила пробоину и в тече­ние двух минут затонула... Люди едва выскочили. Машини­сты не успели погасить котлов и открыть пар. С тревожным гудком драга погрузилась на дно разреза.

Сразу же после получения известий об аварии я выехал на место. Тут же совместно со специалистами треста и ра­бочими мы наметили план быстрого подъема драги.

Через два месяца драгу подняли и пустили в ход. Но за время, прошедшее после аварии, многие рабочие, вся адми­нистрация драги и руководители треста, включая и главно­го инженера, были привлечены к ответственности за ава­рию. У всех была отобрана подписка о невыезде. Это, есте­ственно, отразилось на настроении.

На второй день после вторичного пуска драги ковш черпанной цепи зацепил металлическую планку в разрезе понтона и вырвал ее вместе с болтом. В образовавшийся пролом хлынула вода. И без того напуганная приближаю­щимся судом, бригада драги растерялась Драга накрени­лась на бок. Водоотливные средства едва успевали убирать воду. Я сломя голову помчался на драгу. Рабочая команда, свободная от вахты, сидела на берегу разреза. Вахтенная бригада собралась на носу понтона и ничего не делала. Заведующий драгой тоже растерялся. А в понтоне накап­ливалась вода. Надо было победить безразличие и заста­вить людей лезть в ледяную воду, чтобы наложить пластырь на пробоину. Не раздеваясь, сняв только сапоги, я спрыг­нул в разрез, нырнул под понтон и, прощупав расположе­ние пробоины и планки, вынырнул и попросил дать мне доску, обтянутую кошмой. Нырнул еще раз с доской. При­ложил ее к отверстию. Напором воды доску прижало к ды­ре, течь уменьшилась. Внутри драги начали закладывать пробоину цементом.

Мой прыжок в воду вызвал много охотников заделать пробоину. Люди пришли в себя от замешательства, полезли в воду, обрубили планку, вытащили ее и после цементиров­ки понтона изнутри сняли доску. К этому времени я успел натереться спиртом.

Пробоину заделали, но отношения между управляющим трестом Этко и секретарем окружного комитета обострялись все больше. Разногласия между хозяйственным и партий­ным руководством разбирались в Якутском областном коми­тете партии, но и авторитет обкома не создал мира на про­изводстве.

Алдан был самым крупным индустриальным районом Якутской автономной республики. Алданцам довольно часто приходилось ездить в Якутск. Съезд ли советов, партийная ли конференция, обсуждение контрольных цифр — все это требовало поездки а Якутск. Путь был нелегкий и даль­ний — семьсот  километров.

В ноябре 1929 года этот путь пришлось совершить и мне. Поехали вдвоем с Этко. В свое время об Этко говори­ли, как о хозяйственнике, «подающем надежды». Увы, на­дежды мало оправдались. Этко действовал методами штур­мовщины, администрирования, приказами, не умел работать ровно и планомерно. Коммунисту-хозяйственнику надлежало, как того требовал товарищ Сталин, овладеть техникой, вни­кать в сущность дела, изучать его. Этко дела глубоко не изучал. Работа перерастала человека. Впоследствии стало ясно, что он слаб для руководства крупным трестом. Но это — впоследствии.

Почти месяц я пробыл в Якутске, работая в Госплане.

Место ссылок в царской России, Якутия после револю­ции начала созидать и развивать народное хозяйство, культуру. Богатейшее золото на Алдане, каменный уголь у Лены, платина по Вилюю, Северный морской путь — все это сулит исключительное будущее далекой северной республике. И в этих проблемах не последнее место занимает проблема раз­вития Алдана, над которой я работал в Госплане Якутии.

В  обратный  путь  отправляемся  почтой  до Незаметного. Я — за почтальона на последних санях. От села Синьскогс дорога с Лены сворачивает в тайгу и четыреста километров идет безлюдными местами, где можно встретить разве только бродячего охотника-тунгуса.

В Синьском нас предупредили, что ямщик одного из станков Осипов проиграл в карты сено и, возможно, не за­хочет везти почту. Опасения оправдались.

Выехали на одной лошади и пяти парах оленей. Нас было пять человек: два ямщика-якута, — из них один ком­сомолец, — и три пассажира: управляющий трестом, я и воз­вращающийся с Колымы радист. Не доезжая станка Осипова, мы встретили его со всеми оленями и скарбом, уходящим в сторону Синьского. Попытались вернуть его обратно—не вышло: притворяется ничего не понимающим. Бились, би­лись — бросили, забрав у него железную печь, топор, коте­лок и ведро, так как в покинутом им зимовье ничего не ос­талось. Поехали дальше, намереваясь погнать наших оленей и лошадь до следующего станка. Старший ямщик возража­ет. Но другого выхода нет. Не гибнуть же в тайге!

Рано утром старший ямщик пошел собирать оленей. Он вернулся ни с чем: олени разбежались.

Одну пару оленей привел комсомолец. В это время старший ямщик пошел поить лошадь. Он легонько свист­нул. Конь, задрав хвост, рванул и понесся вперед. Якут с криком побежал за ним, как будто догонять. Но чем боль­ше он кричал, тем быстрее бежала лошадь. Скоро оба скрылись в тайге.

Мы остались вчетвером с одной парой оленей, забро­шенные среди леса, почти без продовольствия. До ближай­шего станка — сорок пять километров.

Что делать?  Решили приладить к нартам, груженным почтой, лямки и тащить их на себе. За ночь выпал снег. Вытащили нар­ты—не идут. Пытаемся связаться по телеграфу с Незамет ным. Радист изготовил из перочинного ножа ключ, нашел проволоку, включился в телеграфный провод Якутск-Незаметный и много часов подряд без устали передавал телеграмму:

— Бро-ше-ны ям-щи-ком. Спа-си-те.

Не помогло. Вот уже утро, а помощь не пришла. Радист не отходит от провода и продолжает терпеливо посылать призывы о помощи:

— Эт-ко бро-шен ям-щи-ком. Спа-си-те.

Наступил вечер. Почти все продукты съедены. Впереди голодная и холодная смерть.

Вместе с ямщиком-комсомолъцем Этко отправляется на паре оленей до следующего станка за помощью, Олени с трудом шли по засыпанной снегом дороге. На двадцатом километре один олень пристал. Его оставили отдыхать в тайге. Поехали на одном. Впереди оленя шел ямщик, за нар­тами тяжело плелся пассажир. Рано утром, измученные, они добрались до зимовья. Подняли переполох. Быстро со­брали шесть пар лучших оленей, имолодой тунгус помчал­ся нам на выручку.

Холодно в зимовье. Лежим, завернувшись в дохи. Не хочется  просыпаться. Все громче слышен  колокольчик. Сон это или не сон? Крик: «Тохто!». дверь открывается и с клубом морозного воздуха в зимовье  вбегает молодой тунгус в оленьей куртке  мехом наружу и красивых унтах.

— Собирайтесь, товарищи! Едем!

Полчаса на подогревание чая — и мы прощаемся с зи­мовьем Быстро мчат олени, на спусках они развивают бешеную скорость Снежная пыль вихрит из-под копыт На станке нас ждет заранее приготовленный сытный обед. Хозяин гостеприимен, как все тунгусы.

Дальше путь до Незаметного идет без задержки.

Итак, отношения между хозяйственным и партийным ру­ководством обострялись.

Дело закончилось тем. что меня, моего заместителя и некоторых других ответственных работников треста и уп­равлений обвинили во вредительстве по 58 статье.

Из-за нас, гласило обвинение, утонула драга. Нам предъ­явили гражданский иск на 471 000 рублей. Наложили арест на имущество Его у меня почти не было. С октября 1930 по март 1931 года я продолжал оставаться глав­ным инженером, но у меня взяли подписку о невыезде, ограничили заработную плату ста двадцатью пятью рубля­ми в месяц—прожиточный минимум одинокого человека.

Все эти перегибы настолько болезненно начали сказы­ваться на производстве, что трест стал перед полным раз­валом. В марте 1931 гола на прииски прибыла правитель­ственная комиссия во главе с нынешним членом Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) Васильевым. В первые дни Васильев знакомился со всем касающимся событий на Алдане, а затем начал вызывать к себе отдельных лиц. Вызвал и меня.

Прихожу. Вижу, на столе лежит объемистый том объяс­нительной записки к программе 1931 гола, которая была напечатана и переплетена в двух томах и была по существу технической книгой о методах разведки и разработки зо­лотых россыпей различными способами. Васильев, очевид­но, читал первую книгу, когда я вошел.

— Это вы писали?— спросил он меня.

— Я.

— Лично писали?

— Лично.

— Большая работа! Сколько времени ее писали?

— Месяца три.

— А когда именно?

— Начал  в октябре.

— Это время совпадает со временем обвинения вас во вредительстве?

— Вполне.

— В это же время был наложен арест на ваш зарабо­ток?

— Да.

— Каким же образом вы ее писали?

— Я не понял вопроса.

— С каким настроением вы писали такую серьезную книгу? — переспросил председатель комиссии.

Что ж делать, работать ведь надо было! Меня же не сняли и никем не заменили. Смущало не то, что фактиче­ски лишили заработка. Жена достаточно зарабатывала, чтобы прожить всей семьей. Смущало другое. Обвинение во вредительстве было известно каждому из моих подчинен­ных, потому что о нем упоминалось в местной печати. От­давая какое нибудь распоряжение, я не был уверен, что мне не скажут: «Пойди ты к чорту, вредитель!»

Приезд комиссии оздоровил обстановку. В районе сме­нили руководство партийной и профсоюзной организаций, прокуратуры, судебных органов. С большинства работников треста судимость была снята.

Вскоре на Алдан вторично приехал А. П. Серебровский. Его интересовали крупные стройки Алдана — Селигдарскзя электрическая станция, драги и подземные работы. Приехал он. когда его на приисках совсем не ждали. Кроме меня никого на Незаметном из трестовского начальства не было.  — Здорово ты, Виктор, почернел,—сказал он, когда во­шел в отведенную ему квартиру и собирался умыться с дороги

— Почернеешь, — ответил я. — Знаете, на мне ведь ви­села пятьдесят восьмая статья.

— А теперь ведь все ликвидировано?

— Все.

Вечером Серебровский созвал совещание. Мы доложили о работе, главным образом, о строительстве Слушая нас, Серебровский тут же написал телеграммы о поставке на Алдан задерживаемого в пути или еще не изготовленного заводами оборудования для электростанции, драг шахтных механизмов. Поздно вечером мы поехали на строительство Селигдарской станции. Здесь состоялся летучий митинг рабочих Серебровский выслушал короткий доклад прораба и замечания рабочих строительства, которыми он особенно заинтересовался. Серебровский подробно расспрашивал как мы строили станцию. Такого рода строительство произ­водилось здесь впервые, и у местных общественных органи­заций все время возникали опасения, сможет ли станция стоять на вечной мерзлоте. В прошлый свой приезд на Алдан Серебровский рассказал мне об опыте американцев, строящих еще более солидные здания на вечной мерзлоте. Серебровский рекомендовал не бояться риска и использо­вать опыт строительства якутских крупных зданий, постро­енных на вечной мерзлоте сотню-другую лет назад и по сию пору стоящих довольно прочно.

Указания Серебровского мы приняли во внимание. Но строить было нелегко, особенно из-за того, что проекты и расчеты поступали к нам из центра весьма несвоевременно. Строительство уже велось полным ходом, а законченного проекта электрической станции еще не было. Ждать было нельзя, так как приближалось к концу строительство элек­трических драг.

Серебровский остался недоволен темпами строительства. На митинге он сказал, что мы проявили слишком мало на­стойчивости в устранении всякого рода помех. После речи Серебровского собрание рабочего коллектива Селигдарской электростанции решило работать так, чтобы закончить станцию к осени, к моменту пуска драг.

Серебровский пробыл на Алдане всего три дня. Он почти не спал, днем и ночью объезжал прииски. Мы пора­жались его нечеловеческой трудоспособности, тем более, что он был серьезно болен и находился на строгой диэте. Даже нам, более молодым, было трудно за ним угнаться. Казалось, что он лишен человеческой слабости и никогда не устает. К концу третьего дня мы начали сдавать, а Сереб­ровский, соснув часа три перед отъездом, как ни в чем не бывало, уехал в семисоткилометровый путь.

На прииск Серебровский оба раза приезжал без сопро­вождающих. Блокнот, маленький чемоданчик — вот и все, что он привозил с собой. Крайне нетребовательный, когда это касалось личных удобств, Серебровский выходил из себя, если узнавал, что его распоряжения не выполняются или выполняются плохо, медленно. В эти минуты он мог изругать человека, но никто на него не сердился, так как видели, что он прав.

Запомнился большой нагоняй, полученный заместителем управляющего трестом за небрежное исполнение одного из требований Серебровского. Приехав на прииски и узнав о наших нуждах, Серебровский попросил меня и заместителя управляющего трестом составить две телеграммы—наркому финансов о финансировании Алдана и председателю ВСНХ о срочном выделении Алдану оборудования. Телеграммы он просил приготовить к вечеру, когда было назначено совещание всех работников треста.

— Ну, давайте телеграмму, — говорит Серебровский
заместителю управляющего трестом, когда все уселись.

Тот подает ему бумажки, исписанные крайне неразбор­чивым почерком. Серебровский поворачивает к нему лицо и повторяет с лаской, предвещающей бурю:

Я просил телеграмму, а не эти клочечки. Алданец краснеет и тихо отвечает:

Это же телеграмма...

— Какая же это телеграмма? Это не телеграмма, а клочки бумажек, годные для известного места. На что это похоже! — обращается Серебровский к управляющему трестом. — У вас в аппарате нет никакой дисциплины. Я просил телеграмму, а мне суют чорт знает что! С таким ап­паратом трудно наладить работу. Дайте-ка мне бумаги, я сейчас сам напишу телеграмму, если вы этого не в состоя­нии сделать.

Как назло под рукой не оказалось листка чистой бумаги.

— Замечательно! — воскликнул Серебровский. — Совсем хорошо!

Растерявшийся секретарь забыл, где у него лежит бума­га. Прошло несколько томительных минут. Наконец бумага найдена.

— Ну, говорите, что вам нужно, — и Серебровский на­чинает писать телеграмму. — Одна готова. Теперь придется писать другую. У тебя наверно тоже ничего нет? — обра­щается Серебровский ко мне.

Я дал перепечатанный на машинке текст телеграммы. Настроение Серебровского улучшилось. Гроза прошла.

Во время этого же, кажется, совещания Серебровский вызвал ведающего составлением отчета помощника главно­го бухгалтера Алданзолота Клюева, молодого человека, лет двадцати восьми. Как только он вошел, Серебровский, раз­драженно указывая на отчет, спросил:

Что это у вас за безобразия в отчете? Видели?

Что ж поделаешь, — возразил Клюев.—Сам знаю. Но такая уж глупая инструкция написана в Союззолоте.

Как глупая! Что ж это, молодой человек, вы считае­те, что А. И. Круглов, наш главный бухгалтер — дурак?! Тридцать лет работает главным бухгалтером и — дурак! Я, по-вашему, дураков держу?

Я не сказал, что вы дураков держите. Тем более, что инструкцию подписал не Круглов. Насколько мне известно, он ее даже не видел.

Кто же подписал?

Клюев назвал фамилию финансового работника Союз-золота.

— Покажите.

Клюев показал инструкцию. Серебровский тотчас прид­винул к себе чернильницу и написал в Москву телеграмму, предлагающую Круглову немедленно отстранить работника, разославшего вредную инструкцию.

Конец 1931 года на Алдане проходил под знаком пуска Селигдарской электростанции и третьей и четвертой элек­трических драг. Инженеры и рабочие сдержали слово: электрическую станцию выстроили к моменту пуска драг.

Станция была пущена с массой мелких недоделок, и это сразу сказалось: работала она с перебоями—то есть элек­тричество, то нет его. Мы расплачивались за недоделки, за неграмотный монтаж локомобилей.

Много времени ушло на устранение недоделок, на ре­гулирование работы станции, освоение драг. Не только работники электростанции и драг были заняты этим делом. Оно отнимало почти все время и силы и у нас, руководи­телей треста. Да и весь район чутко прислушивался к тому, что делается  на станции — электрическом сердце  Алдана.

В конце августа пошли затяжные дожди, необычные в это время года. Начало затапливать новый прииск — Средне-Серебровский. Водоотливных средств нехватало. Мне пришлось выехать на прииск. Четыре с лишним дня велись спасательные работы. Три дня непрерывней работы в воде и бессонные ночи подорвали здоровье, я заболел манчжурским тифом. Меня отвезли в больницу. Двадцать три дня я был без сознания. Единственное, что сохранилось в угасающей памяти — клепка понтона пятой драги, кото­рая собиралась перед окнами больницы. Пневматические молотки трещали, надоедливо шумела непрерывно бьющая в забой под напором семи атмосфер вода гидравлики.

Очнулся я, когда понтон драги уже был склепан. Врачи мне потом рассказывали, что больным я оказался крайне неспокойным. Часто вскакивал с постели, ругался, требовал, чтобы мне дали одежду, потому что вечером назначен мой доклад у Сталина об откачке воды из шахт. Санитарок пришлось заменить дюжими санитарами. Меня положили в отдельную палату.

Старший врач предупредил управляющего трестом, что надежд на спасение больного нет никаких. По Незаметному поползли слухи: «Умер Селиховкин»...

Меж тем, против всяких ожиданий, организм победил: я ожил. А на приисках уже знали... о моей смерти. Честно признаться, мне было очень приятно узнать, что слух о моей смерти принес многим огорчение.

Меня выписали из больницы, но запретили заниматься чем бы то ни было.

Вечером 16 сентября я на автомобиле выехал из Неза­метного. Путешествие до Б. Невера заняло двадцать часов. А года три-четыре назад оно отнимало тридцать дней. Двадцать часов или тридцать дней — вот как двинулся вперед наш советский Алдан! В короткие пять лет Алдан прошел путь, который раньше потребовал бы много деся­тилетий. От примитивного быта, нетронутой тайги, архаиче­ских форм производства и хаотического хозяйства — к культурному, обжитому району, стремительно осваивающе­му высокую технику производства. Там, где еще недавно были лишь допотопные ямы старателей, работают мощные электрические драги, их питает большая электрическая станция. Экскаваторы переворачивают миллионы кубомет­ров породы. Отличные дороги связали прииски с сибирской магистралью. Сотни автомобилей бегут к магистрали и об­ратно, перевозя людей и грузы. Все более благоустраивае­мые поселки, светлые клубы, библиотеки, кинотеатры, по-человечески оборудованные дома, школы, лечебные заве­дения — все это выросло на пустом месте, все это дело наших советских рук. Как можно не любить труд, совер­шающий такие чудеса, как можно не любить советскую страну, свою родину, партию, двигающую вперед наши силы, энергию, разум!

Глава пятнадцатая

Гордо держит Алдан знамя крупнейшего предприятия золотой промышленности — по добыче первого в Союзе Но уже рядом с ним, из концессионного развала поднимает голову поверженный гигант золотой индустрии нашей ро­дины — золотоносный район на Лене. 1 января 1932 года постановлением правительства на приисках бывшей концес­сии организуется государственный трест Лензолото. И сра­зу начинается борьба — соревнование Лены и Алдана на первенство.

Я снова на Лене.

15 февраля 1932 года меня назначили главным инжене­ром вновь организованного треста Лензолото. Новый трест должен был в кратчайший срок поставить на ноги ленские прииски. На Алдане я слышал о тех разрушениях, которые причинила концессия району. Я знал, что к концу хозяй­ничанья концессионеров добыча золота катастрофически упала. И все же я не представлял себе всей глубины раз­вала, который буквально ошеломил меня, когда яприехал на прииски.

Распалили разрушили нашу Лену концессионеры. Все нужно создавать заново. Я, столько сил и крови вложивший и создание Алдана, сразу становлюсь истым ленцем и тя­жело воспринимаю отставание Лены. Вот она, сила социа­листического соревнования! Во что бы то ни стало обогнать Алдан, вывести Лену на первое место в Союзе!

В Иркутск я попал 18 марта. Думал перелететь в Бодай­бо на самолете. Но из-за ранней весны самолеты раньше обычного прекратили рейсы. В Иркутске успел побывать на всесоюзном совещании директоров предприятий золотой промышленности. Совещание особенно много занималось вопросами разведки и механизации предприятий. Разведки повсюду велись неважно, а главное, медленно. Предприятия не могли правильно планировать производство, так как не имели достаточно детальных сведений о разведанных запа­сах.

Вместе с группой приглашенных на Лену новых специа­листов мы выехали из Иркутска в первых числах апреля. Снега в степи уже не было. Ехали на колесах. За Качугом пробираться можно только по реке, на санях. Но ранняя весна сделала свое: по Лене поверх льда шла вода и не ве­рилось, что мы можем доехать до Бодайбо. В Жигалово ям­щики отказались нас везти: во льду появились проталины и полыньи. Но не ждать же два месяца пароходного сообще­ния! Заплатили ямщикам втридорога и уговорили ехать.

Вода над льдом стояла уже довольно высоко. Она за­ливала сани, поэтому на них устроили метровые подставки, в форме полатей, на которые сложили вещи и сели пасса­жиры. Лошади осторожно спустились в воду. Тридцать километров до первого станка мы ехали, вернее, брели по льду, покрытому почти метровым слоем воды, рискуя по­пасть в полынью или трещину. Но передовой ямщик хоро­шо смотрел дорогу, и мы доехали благополучно до села Усть-Илга. Крестьяне обрадовали нас сообщением, что вчера почта поехала по сухому льду. Но за день дорога испортилась. Выехав из Усть-Илги, мы снова попали в сплошную воду. Решили ехать безостановочно. На второй день сделали  семьдесят  километров.

Около села Туруки издавна существуют кустарные со­леварни, выпаривающие соль из бьющего на берегу ключа. У Турук Лена была закрыта водой. Возникло опасение, что разъеденный слоем соленой воды лед опасен для проезда. Но вот по ту сторону села показались сани. Мы решили подождать, пока они проедут. Вдруг люди и сани, не так уже далеко от нас, исчезли под водой. Через секунду на поверхности льда появилась голова лошади, затем вылезли люди.

Мы побежали на помощь потерпевшим аварию. С трудом вытащили лошадь. Сани ушли под лед когда мы, спа­сая лошадь, обрубили постромки. Я уже начал надевать скинутый полушубок, как почувствовал, что проваливаюсь. Мгновение — и я по горло в воде. Я инстинктивно выбро­сил руки в стороны. Это помогало держаться на поверх­ности. Но как только я пытался схватить лед, чтобы выб­раться из воды, он обламывался. Спасло меня присутствие духа товарищей. Один из них лежа подполз ко мне. протя­нул руки. Другой тащил моего спасителя за ноги. Этого в свою очередь тащили остальные. Волоком по льду меня в азарте протащили несколько лишних шагов. Сухой одежды у нас в запасе не было. Пришлось тридцать кило­метров — до следующего станка — проехать с «холодным компрессом» под полушубком.

28 апреля поздно вечером подъехали к Бодайбо- Лошади все время встревоженно фыркали, косились по сторонам и летели во-всю. Перед самым Бодайбо в темноте сани пере­вернулись. Несколько десятков метров лошади тащили нас в воде под опрокинутыми санями. Это было последней неприятностью. Мы успели во-время. Через два дня начал­ся ледоход.

Когда мы подъезжали к Бодайбо, меня поразило, что почти весь город погружен во мрак. Я помнил Бодайбо залитым морем света.

Грустное впечатление производил город. Только раз в сутки утром тихо уходил поезд в тайгу. На пристани не было ни лесу, ни дров. Мне показалось, что и домов в го­роде стало меньше. Так оно в действительности и было. Во время хозяйничанья концессии много домов ушло на дрова.

Еще более безрадостную картину я увидел на приисках. Сначала я поехал на хорошо знакомое мне по прежним временам Ленинское приисковое управление. Уцелел посе­лок на Чанчике. На Александровском в свое время было де­сять двухэтажных домов — их не стало. Темная и пустая стояла центральная Липаевская больница, когда-то самая лучшая в районе.

Наиболее печальное зрелище представляло Артемовское приисковое управление — когда-то центр добычи ленского золота. Концессионеры выработали все подготовленные запасы, а о новых не позаботились.

Однажды мне принесли солидных размеров пачку буро­вых журналов. Люди, доставившие мне журналы, видимо, не представляли себе всей ценности содержащихся в них за­писей. Увы, большая часть их по краям обгорела, некото­рые погибли совсем. А ведь они говорили о разведках по дражным площадям! Так хранились на приисках ценней­шие документы-

В шахтах и рабочих бараках я почти не встретил знакомых. Народ все был свежий. Как-то стслкнулся с рабочим Шестаковым. Я его помнил как неисправимого копача, систематически попадавшегося в хищении золота и неодно­кратно судившегося за это.

— Опять в шахте работаете, товарищ Шестаков? — спросил я.

— Нет, давно это дело  бросил.

— Где же вы теперь?

— На  разведке.

— Вот как! Кем  же — вахтовым или бурщиком?

— Я районный начальник разведки, — важно ответил Шестаков,

Сразу стало ясно, как скверно укомплектован штат приисковых специалистов — и это на таком ответственном участке, как разведка! Надо ли было удивляться тому, что разведки в те годы оказывались совершенно неудовлетво­рительными? Новых открытий почти не было.

Инженеров на Лене осталось очень мало — их можно было счесть по пальцам одной руки. Администраторы приисковых управлений были работниками весьма посред­ственными, чтоб не сказать слабыми. Крепкие работники уходили из концессии — кто на Алдан, кто в другой совет­ский золотопромышленный  район.

С такими кадрами, какие я застал на Лене, конечно, немыслимо было воссоздать прииски Людей, людей! Ис­пользуя знакомство в инженерном мире, нам удалось при­влечь на Лену несколько хороших советских специалистов. Кроме них на приисках стали работать некоторые инжене­ры, осужденные за вредительство; раскаявшись в содеян­ном против родины, они обещали честным и добросовест­ным трудом загладить свою вину.

К концу 1932 года на приисках удалось уже создать инженерный костяк. На Лену вернулись главный инженер Ленинского управления практик Сорокин, горный инженер Крапивин, Рыбаков, Пичугин, Нейфельд. В довольно корот­кий срок нам удалось назначить главных инженеров во все приисковые управления треста. Больше того: мы обеспечи­ли многие  шахты квалифицированными  начальниками.

Хорошим начальников шахты оказался Нестор Степано­вич Онучин. бывший, забойщик и бригадир, первоклассный горняк.

Другой старый забойщик — Василий Александрович Шляпников тоже скоро освоился с ролью начальника шах­ты и прекрасно вел самую сложную по условиям залегания и разработки  шахту №  12.

Много еще других заведующих шахтами дала нам гор­няцкая масса. Всю свою жизнь они работали в районе, от­лично знали десятки шахт, любили Лену и готовы были делать все, чтобы восстановить ленские прииски и создать из Лены лучший советский золотодобывающий район.

Плохо было в то время с рабочими кадрами. Концессия ориентировалась на старателей. Большинство кадровых горняков покинуло поэтому район. В 1932 году приисковые рабочие состояли, глазным образом, из новичков. Их надо было учить, организовать, воспитать, надо было преодолеть мелкобуржуазные, кулацкие настроения. Большую роль в этом сыграли все те же кадровые ленцы, в том числе и уча­стники событий 1912 года. Старые рабочие хорошо пом­нили каторгу, изуверский режим, царивший до революции на приисках. Старики оказались тем пролетарским револю­ционным ядром, вокруг которого группировались и форми­ровались кадры молодых рабочих. Ударные бригады молодежи, комсомольские шахты, социалистическое соревнование, неутомимая учеба — все это плоды деятельности старых горняков. В 1932 году этого еще не было. Слаба была партийная организация, совсем не давал чувствовать себя профсоюз. Лену действительно приходилось воссозда­вать заново.

В июне 1932 года на прииск прибыл управляющий Востокзолотом А. И. Яковлев. Он объехал Ближнюю Тайгу, побывал в шахтах, ознакомился с учетом промышленных запасов золота в районе, который мы успели наладить. Яковлев согласился с нами, что на Лене надо создать боль­шое энергетическое хозяйство. Для работы мощных элек­трических драг имелись достаточно богатые и глубокие по­лигоны. Электрическая энергия нам нужна была не только для драг, но и для работы в глубоких и чрезвычайно водо­носных шахтах.

К приезду Яковлева у нас уже были систематизированы материалы разведок на золото. Стало ясно, насколько ве­лики и эффективны по содержанию запасы золота, добы­ваемого так называемым «мускульным» трудом, который мы собирались механизировать с помощью электричества. Ма­териалы разведок окончательно разоблачили беспочвенность слухов, распространившихся в период, предшествовавший сдаче приисков в концессию — будто на Лене истощены «мускульные» запасы золота.

Через месяц на Лену прилетел А. П. Серебровский. Он. осмотрел все прииски, даже самый отдаленный прииск Светлый. Затем Серебровский созвал руководящих работ­ников треста и его предприятий.

— Скажите, что нужно Лене, чтобы она расцвела? Ка­ковы ее перспективы? Что мешает Лене сейчас работать? Чем я могу вам помочь, чтобы Лена в кратчайший срок могла дать столько, сколько можно требовать по ее есте­ственным богатствам?

Совещание длилось долго. Выступило много народу. В заключение Серебровский с большим увлечением говорил о путях строительства Большой Советской Лены. Он гово­рил о внимательном отношении к людям, о соревновании, о воспитании в рабочих и инженерах чувства любви к Лене, о творческом огоньке, без которого Большой Лены не по­строить.

Серебровский предложил форсировать окончание изы­сканий и строить Энгажеминскую гидроэлектростанцию мощностью в десять тысяч лошадиных сил.

Трудно сейчас передать радостное состояние собрав­шихся. Каждый из нас горячо любил Лену и стыдился ее развала. Мы не обращали внимания на тогдашние бытовые неудобства, скверное и неналаженное питание. Всех объеди­няло одно желание — воссоздать Лену.

После совещания, которое созвал Серебровский, он бесе­довал с руководителями треста, партийной организации, профсоюза. Он подчеркивал слова: «Большая Лена», снова говорил о новой технике, о внимании к людям. Серебров­ский потребовал создания на Лене собственной сельскохо­зяйственной и молочной базы.

— Нельзя, — говорил он, — ориентироваться только на завоз продуктов извне.

Серебровский обещал прислать в будущем году на Лену большую партию молочного рогатого скота. Мы к этому времени должны были подготовить теплые скотные дворы.

На другой день утром Александр Павлович улетел на самолете, который ждал его в Бодайбо. Пробыл Серебров­ский на Лене всего три дня, но эти три дня стали отправ­ными в восстановлении Ленской золотой промышленности.

Организационная структура Ленского треста в момент его образования была такова. Во главе треста стоял управ­ляющий (главное управление), находившийся в городе Бодайбо и руководивший отсюда всем производством. Про­изводственные предприятия расположены были в трех рай­онах: Ближней, Средней и Дальней Тайге. Помимо произ­водственных управлений, в состав треста входили управле­ния: лесное, заготовлявшее крепежный лес и сплавлявшее его в Бодайбо по р. Витиму, управление железной дороги и геолого-разведочное. Впрочем, каждое приисковое управ­ление на своей территории руководило разведками по своему усмотрению. На аппарате треста лежали также функции снабжения приисков материалами, механизмами и пр.

Структуру треста! никак нельзя было признать блестя­щей. Она часто приводила к путанице, мешала работе, нер­вировала людей. Например, электрическое хозяйство стан­ции и линия электропередачи, связанные в одно целое, были почему-то разделены между приисковыми управлениями. Разведочные работы, производившиеся на территориях, связанных между собой единым комплексом геологических признаков, велись разобщенно, в каждом районе по-своему.

В скором времени мы пересмотрели структуру прииско­вых управлений. Прежде всего пришлось обратить внима­ние на нижнебодайбинскую драгу. По существу это было крупное механизированное предприятие. Мы выделили драгу в самостоятельную единицу на правах приискового управления. Затем мы объединили разведку. Руководство геолого-разведочными изысканиями и составление планов возложили на геолого-разведочное управление треста, на­чавшее работать целиком на хозяйственном расчете. Это сразу позволило ввести разведочные работы в рамки пла­новости, подчинить их определенной идее — изысканию наиболее эффективных площадей, могущих быть освоенны­ми в кратчайший срок.

Дальне-Тайгинское управление разрабатывало площади с низким содержанием золота. Оборудование с Дальней Тайги концессионеры вывезли. Целесообразнее всего было прииски Дальней Тайги на время закрыть, а рабочие кадры оттуда перевести на более мощные производственные пред­приятия Артемовского и Ленинского приисковых управле­ний, где было мало рабочих. Так мы и сделали. Добыча зо­лота резко увеличилась.

Конечно, нельзя считать нормальным закрытие одних — пусть менее мощных — приисков для укрепления других. Но приходилось принимать решительные меры. Страна требовала от нас не только оздоровления района, но и зо­лота.

Сердце приисков — гидростанции. Но, за исключением одной, еле работающей, гидростанции были мертвы. Едва бился пульс производства, вот-вот готовый замереть. Вос­становление гидростанций надо было начать с деривацион­ных каналов[1].

Каналы — их общая протяженность достигает двадцати пяти километров — не чистились и почти не ремонтирова­лись с 1926 года. Легко представить, сколько дряни туда нанесло за столько лет.

Чистить каналы! Легче сказать, чем сделать. Чтоб вода зимой не замерзала, каналы покрываются крышей. Нужно было вскрыть двадцать пять километров крыши, выбросить из каналов тысячи кубометров песка и снова их заделать. Работу эту по частям не проделать. Где же взять сразу тысячи людей? На помощь пришли сами рабочие. У них воз­никла мысль о субботниках. Нам оставалось только воз­главить инициативу рабочих. В первый же субботник на канал станции № 5 вышли сотни рабочих Ленинского управления да поезда привезли рабочих с Артемовского и Н. Бодайбинского управления и даже из Бодайбо,

Каналы предварительно раскрыли, приготовили инстру­мент, подвезли продовольствие для завтрака. Работа заки­пела. В следующие выходные дни — новые субботники. Мы, руководители, не угнались за трудовым порывом. Бы­ло порядочно неразберихи, шума, толчеи, правда, с каждым разом меньше. И огромное дело сделано: осенью уже рабо­тали все электрические станции.

Вскоре после моего назначения на Лену, мы с Израилевым (заместитель управляющего трестом) поехали в Даль­нюю Тайгу. Положение в Дальней и Средней Тайге было чрезвычайно напряженным, производственная программа не выполнялась. Начались склоки.

Направились прямо на прииск Светлый. Это — старый прииск. Работы на нем ведутся уже около двух десятков лет. К крутому склону ущелья прилеплены старые полу­сгнившие бараки, подпертые со стороны реки толстыми бревнами. Высокие скалы ущелья все время бросают на прииск тень, солнца почти не видно. Светлым прииск назван иронически.

Как только мы приехали на прииск, вечером, состоялось собрание рабочих и специалистов. Так как электрическая станция в этот вечер бездействовала, а керосина в Светлом не было, в клубе горела одна свеча, мерцавшая на столе президиума.

В темноте мы слушали речи рабочих, такие же безна­дежные и унылые, как и вся обстановка клуба. Единствен­ная шахта на прииске затоплена. Недавно построенная электрическая станция работает из рук вон плохо, локомо­били постоянно выходят из строя, энергии нехватает, ра­бочие бараки не освещаются. Рабочие говорили, что они уже давно бьются над шахтой, но без толка. Хозяйственни­ки и инженеры обещали: «Вот выбьем шахты и будет боль­шое золото». Шахту выбили, а ее затопило. «Стране,— гово­рили рабочие, — нужно золото, мы это знаем, золото дадим, но пришлите других инженеров, чтобы можно было работать».

Каждая речь показывала, что люди изверились в руко­водителях прииска. Рабочие горячо и взволнованно гово­рили, что Светлый очень богат золотом, но главный инже­нер оказался вредителем, до последнего времени играл на-руку концессии, развалившей Лену.

Положение на прииске превзошло самые худшие наши предположения. Надо было начинать с элементарного — с организации управления, подбора нового коллектива инже­нерных работников. И самое главное — в короткий срок создать у рабочих убеждение, что труд их не бесполезен, что они добудут золото.

Мы внимательно выслушали всех просивших слова Я ответил рабочим, что цель нашего приезда — узнать, что же делается на Светлом, и сделать все для оздоровления обстановки В три-четыре дня мы постараемся хорошенько изучить хозяйство прииска и после этого еще раз созовем людей.

Через несколько дней состоялось заключительное собра­ние рабочих и инженерно-технических работников при­исков. Я изложил свою точку зрения на то, каким путем следует осваивать сложную и глубокую золотую россыпь в Светлом, Я сказал, что вынужден отменить весь прежний план освоения прииска, как чрезвычайно дорогой, громозд­кий и не могущий дать быстрого эффекта. Кадровые гор­няки, которых на Светлом было много, одобрили мои пред­ложения, но откровенно говорили о своих опасениях, план слишком смел, справятся ли с ним на Светлом при суще­ствующей плохой организации хозяйства? Я назвал  фами­лии лиц, которых мы с Израилевым решили перевести в Светлый, чтобы поставить вспомогательное хозяйство на должную высоту.

Через четыре месяца я снова попал на Светлый. Прибыв туда, я невольно посмотрел в сторону клуба. Темно! Элек­тричества попрежнему нехватало.

Управление прииском и не подумало держать наготове водоотливные механизмы. Его успокоили успехи проходки передовых выработок, начатых после нашего пребывания на Светлом. Когда в передовом забое прорвалась вода, резерв­ные насосы оказались в неисправности и шахту затопило.

Полный развал на прииске не мешал, однако, управле­нию увлекаться химерами. Прожектерские планы отвлекли внимание рабочих, партийной организации и самого управ­ления от насущных нужд и потребностей прииска. Управ­ляющему прииском Воронину пришла в голову бредовая идея — строить грандиозный мост через р. Жую. И вот уже начато глубокое бурение на берегу. Одновременно Во­ронин приступает к сооружению огромного рабочего клуба на высоком песчаном холме, на краю которого должна, по его замыслу, стоять большущая статуя с факелом, свет которого будет виден подъезжающим к Светлому за деся­ток, по крайней мере, километров. Все силы — на мост и клуб! А шахта затоплена, электричества нет. Но управляю­щему не до будничных дел, — он уже увлечен новой идеей. В трехстах километрах от Светлого он сооружает интернат для двухсот детей работников Светлого.

Я увидел значительную долю своей вины во всем случив­шемся. Оздоровление прииска надо было начать с головы. Теперь мы исправили допущенную летом ошибку. Приш­лось снять управляющего приисковым управлением, назна­чить на Светлый нового главного инженера.

Не так легко оказалось восстановить прииск. Только в 1933 году обновленное хозяйственное, партийное и тех­ническое руководство освоило глубокую, очень богатую золотом россыпь, залегающую на глубине до ста тридцати метров, из которых шестьдесят занимали плывуны.

Теперь на месте развалин — нормально работающее пред­приятие, давшее государству уже немало золота. А сколько еще даст Светлый!

Глава шестнадцатая

События на Светлом заставили меня сильно призаду­маться. Связывая воедино различные эпизоды, свидетелем которых я был, вспоминая встречи и беседы с рабочими и инженерами на многих приисках, я мог вынести за скобки то общее в обстановке, что роднит прииски всего района. Рабочие не верили многим руководителям, прежде всего инженерам. Концессия, вредительство, обнаруженное среди части инженеров — все это вызвало сложную реакцию в настроении рабочих и их отношениях к специалистам.

Иные инженеры сами давали пищу подобным настрое­ниям. Опасаясь спецеедства, желая любой ценой установить добрые отношения с коллективом, они плелись в хвосте у массы, ежеминутно меняли свои распоряжения, пытались подыграться под настроение самых отсталых рабочих Вих­ляние вместо твердой линии, беспринципность в работе, отступление перед демагогией никак не способствовали укреплению авторитета специалистов. Рабочие хорошо раз­личали фальшь, чувствовали дрожь в руках тех, кому вру­чен был руль производства.

На меня в свое время (в 1929 г.) произвело большое впечатление то место в резолюции ноябрьского пленума ЦК ВКП(б) о подготовке инженеров, где дается определе­ние советского инженера. Кадры нового типа технических руководителей и организаторов строящегося социалистиче­ского хозяйства, — говорилось в резолюции, — должны обладать достаточно глубокими специально-техническими и экономическими знаниями, широким общественно-полити­ческим кругозором и качествами необходимыми для орга­низаторов производственной активности широких масс трудящихся.

Во все годы инженерной деятельности я старался вос­питывать в себе и своих товарищах качества, которые хо­чет видеть в нас партия. И теперь на Лене я говорил себе и товарищам: надо быть глубоко-принципиальным в работе, надо твердо и уверенно проводить намеченную техниче­скую политику, надо сделать ее понятной и близкой рабо­чим и никогда не отступать перед трудностями; тогда ты будешь настоящим руководителем, тогда коллектив пойдет за тобой и увидит, что во главе производства стоят новые люди, свои, советские люди.

На практике мне не раз приходилось претворять эти высказывания в дело. На Ленинском управлении казалась весьма сложной подготовка к эксплоатации трех шахт — одиннадцатой, двенадцатой и тринадцатой. Нужно было создать естественный водосток, пройти несколько сот по­гонных метров в борту россыпи. Администрация прииска совместно с несколькими кадровыми рабочими составила графики проходки шахт. Я эти графики проверил, исправил и утвердил.

Работа началась. Люди сразу же столкнулись с трудно­стями. Но я не допускал никаких отступлений и на полу­слове обрывал тех, кто начинал сомневаться—целесообразна ли проходка шахт, не лучше ли бросить. Пришлось выдер­жать атаку местных и общественных организаций, спасо­вавших было перед трудностями. Им казалось, что конца не будет работе, что золота впереди нет и вся затея нап­расна. Появились рецидивы спецеедства. Тогда я обратился к авторитету районного и даже краевого комитета партии.

Проходчики добрались до золота, шахты обрели на­конец вид нормального предприятия и отношения сразу изменились. Коллектив поверил специалистам, управлению, тресту.

Ленинское приисковое управление после того, как на шахтах одиннадцатой, двенадцатой и тринадцатой начали добывать золото, быстро шагнуло вперед. В 1933 году Ле­нинские прииски завоевали первое место не только в райо­не, но и во всей союзной золотопромышленности: они по­лучили переходящее знамя ЦК союза рабочих цветной и золотоплатиновой промышленности.

В 1933 году во главе Ленинского управления стал М. М. Лукьянов — дальневосточный партизан, большевик. При­иски до него работали плохо, аппарат был развален, добыча падала. Жесткий администратор, хороший хозяйственник, крепкий партиец, Лукьянов завоевал авторитет у рабочих, специалистов и партийной организации. Приятно было ви­деть, с какой принципиальностью и трезвостью он решал технические и хозяйственные вопросы. Он не любил шума итолчеи. Каждый знал свое место, каждый знал за что он отвечает.

Лукьянов дал начальникам цехов полную самостоятель­ность. Но это не значит, что Лукьянов переложил ответ­ственность на своих подчиненных. Лукьянова можно видеть и в конторе, и на разведке, и в мастерских, в школе, в больнице, в шахте. Свою манеру работать — манеру настоя­щего большевистского хозяйствования — Лукьянов сумел привить  многим  работникам  управления.

Лукьянов на первый план выдвинул заботу о людях. Он использовал каждую мелочь для улучшения быта рабочих и специалистов. При его содействии рабочий клуб стал уютным уголком отдыха и культуры сотен ударников-гор­няков. Управление установило радиовещательную станцию, В каждом рабочем доме, в каждой раскомандировке появи­лись громкоговорители, и Ленинские прииски получили в премию звуковое кино. Прииск прорезала прекрасная до­рога. У бараков исчезла грязь, появились усыпанные мелким эфелем площади.

Одинаковые возможности для работы, но какая разни­ца в постановке дела у Лукьянова и у его соседей — у артемовцев и нижне-бодайбинцев!

Пример Ленинского и Светлого приисков убедительно показа, как много можно добиться путем твердого едино­началия, хорошей подготовки к наступлению и организа­ции вокруг него всех живых сил коллектива. Победа прида­ла и мне бодрости. Во мне все пело и радовалось.

Следующими участками наступления были прииски Артемовского управления. Прежние руководители управле­ния держали курс на восстановление и разработку очень бедного прииска Весеннего, полагая, что там много золота. Мне стоило большого труда переубедить людей. Нарушая элементарные правила организации работы, я вынужден был вмешиваться в дела приискового управления, лично на месте отменять распоряжения местной администрации о по­рядке эксплоатации шахт, о расстановке рабочих.

На Артемовском управлении я обратил внимание на шахты №№ 7 и 8. На этих шахтах в последние годы «потеряли россыпи» и с тех пор их стали считать оконча­тельно обедневшими. Внимательно ознакомившись с мате­риалами разведки, я убедился, что на Каменистом — одном из приисков Артемовского управления — много золота, что по потенциальной мощности этот прииск, быть может, са­мый богатый в районе. Но на Каменистом нехватало рабо­чих, и я распорядился о  переброске рабочих с Весеннего.

Каменистый отличался большой водоносностью. Сильный приток воды, мощные толщи плывунов требовали специальной системы разработки, высококвалифицированных горняков. Мне много помогли старые друзья, бывшие за­бойщики: Шляпников, Онучин и др. Главный инженер Арте­мовского управления Котельников, человек исключительной дисциплинированности и воли, всегда поддерживал меня, когда приходилось давать отпор пессимистическим настрое­ниям, возникавшим не только у части рабочих, но и у ин­женерно-технических работников и у партийной организа­ции.

Сколько раз мне приходилось выступать с речами о пер­спективах разработки Каменистого и с призывом во что бы то ни стало итти вперед и добраться до богатого золота! Меня ругали, подозревали во всяких гадостях. Нападки по моему адресу продолжались даже тогда, когда подготови­тельные работы уже начали давать эффект, штрек нащупал богатую россыпь, подтвердилась правильность взятой тех­нической линии.

В 1934 году на слете ударников, на котором присутство­вал секретарь краевого комитета партии Разумов, рабочий Москвитиноз выступал с речью, в которой спрашивал, до каких пор инженеры и главный инженер треста будут об­манывать народ.

— Нет ли тут вредительства? — спросил Москвитинов.— Не зря ли мы прошли сотню метров штрека в бедроке[1] и сотни метров штрека по россыпи? Мы, товарищи, затрати­ли сотни тысяч рублей.

Я попросил слова и дал исчерпывающие объяснения по всем волнующим собрание вопросам.

— Золото есть, — сказал я, — золото очень богатое, скорого конца ему не предвидится и не будет. За это я мо­гу чем угодно поручиться. Успех теперь зависит от нас са­мих, товарищи.

Разумов, крайне популярный и уважаемый в крае, в за­ключительном слове назвал выступление Москвитинова ошибочным. Это выступление, говорил Разумов, продикто­вано, очевидно, годами неудач; в данном случае у рабочих нет оснований для беспокойства.

Слет закончился банкетом. Я провозгласил тост за арте­мовцев. Москвитинов поднял бокал, признался в своей ошиб­ке, ничтоже сумняшеся пропутешествовал по скамьям ко мне — и мы с ним крепко расцеловались.

Артемовское рудоуправление вскоре начало выходить из прорыва. Артемовцы открыли и освоили, помимо Каменистого, и другие золотоносные площади. О таком бога­том золоте здесь даже и не мечтали.

Глава семнадцатая

В конце 1933 года во главе треста был поставлен Алек­сандр Ильич Ганин, давнишний работник золотопромышлен­ности. Человек с огромным опытом работы в каменноуголь­ной и золотой промышленности, прекрасный организатор, хороший и выдержанный коммунист, Ганин сразу внес вол­ну оживления в нашу среду. После назначения Ганина трест с каждым месяцем стал работать лучше, без рывков. Ганин обратил большое внимание на так называемые вспо­могательные предприятия. Он понял, что нельзя ставить де­ло на широкую ногу без налаженного и бесперебойного снабжения приисков материалами и продуктами, без нала­женной работы транспорта.

На железной дороге нехватало запасных частей, парово­зов было до смешного мало, — Ганин, по местной терми­нологии, «сел на дорогу», и вот уже транспорт обслужи­вает прииски почти нормально.

Плохо было с лесом, — Ганин «сел на лес», и шахты пе­рестают испытывать нужду в крепежных и строительных материалах, поселки получают топливо.

Особенно много сделал Ганин для строительства рабо­чих жилищ. В районе лесозаготовок по реке Витим свобод­ные в зимнее время плотники рубили дома по определен­ному стандарту — двух-трех типов. К весне дома разбира­лись, на плотах сплавлялись в Бодайбо, а оттуда перевози­лись на прииски. Таким образом к лету, когда начинался наплыв новых рабочих, приисковым управлениям остава­лось лишь собирать дома при помощи тех же плотников. Этот остроумный и дешевый способ позволял строить по­селки в относительно малый срок. Так выросли новые, удач­но спланированные поселки на Каменистом, Весеннем и на прииске Васильевском, где после концессии не осталось почти ни одного дома.

  В отличие от концессионеров и дореволюционных владе­телей Лены, мы придерживались той точки зрения, что нельзя ограничиваться добычей золота лишь на особо бога­тых площадях. Условия советского производства требовали от нас разработки всей площади, где есть золото. И мы решили создавать новые виды механизированной добычи на бедных полигонах. Так началась в районе гидравличе­ская разработка золота.

После того как была заложена прочная техническая ба­за предприятий, трест уже мог с большим основанием за­глянуть в будущее. Настала пора освоения таких полигонов, от которых зависел, так сказать, завтрашний день Ле­ны. Задачу, к решению которой мы теперь приступили, можно было бы выразить лозунгом: «Лицом к Большой Со­ветской Лене».

Центр давал мало средств на капитальное строительство. Тем не менее и 1935 году мы восстановили старый полигон прииска Кропоткинского. Его затопили в 1919 году колча­ковцы, взорвавшие плотину руслоотводной канавы; весен­няя пода бурной горной речки хлынула в долину и затопи­ла все сооружения, шахты и штреки.

В 1935 же году мы начали готовить для добычи золота огромный полигон по р. Большой Догалдын в Артемовском управлении. Но подготовить этот полигон не так просто. Надо прорубить сквозь горы тоннель длиной око­ло двух километров и затем по россыпи и под ней прове­сти километров с десять штреков.

Поставленные по-новому геолого-разведочные работы дали за три последних года поразительный эффект. Мы хо­рошо сделали, что не разбрасывались, а сосредоточили ра­боту разведчиков в районе Артемовского и Ленинского управлений, находящихся в непосредственной близости от железной дороги. Наши разведчики нашли в Артемовском управлении широкие и богатые россыпи. В Ленинском уп­равлении открыта огромная террасовая россыпь. Она назва­на именем секретаря краевого комитета партии Разумова: «Разумовская терраса». Разумовская терраса уже дала стра­не много «дешевого» золота-

Поиски золота не всегда столь романтичны, как это ка­жется непосвященному человеку. Приходилось разведывать золото не только в земле, но и в ворохе бумаг — разроз­ненных, несистематизированных. Концессия не оставила почти никаких следов подсчета запасов золота. Надо было переучесть и систематизировать материалы уже разведан­ных запасов, рыться в старых документах, сохранившихся, увы, далеко не полностью. Три года ушло на то, чтобы обработать документы о золотых запасах только Ближней и частично Средней Тайги.

Работа в Ближней Тайге обогатила наши познания и мы могли уже наметить техническую политику в разведке на золото, могли дать почти безошибочный прогноз возмож­ного направления и наиболее вероятной золотоносности. Большую помощь оказала нам консультация академика Обручева — большого знатока Ленского района. К его го­лосу ленцы, в особенности мы, бывшие его ученики, прислу­шивались исключительно внимательно.

Из месяца в месяц, из года в год Лена стала добывать все больше золота. Ежегодный прирост добытого золота у нас достигал пятидесяти процентов — такого бурного роста не знают другие предприятия золотой промышленно­сти Союза.

Оглянешься назад, вспомнишь, что было несколько лет назад — и сам поражаешься героическим усилиям рабо­чих, инженеров, партийных, хозяйственных, комсомольских работников — строителей Лены. Работа протекала в усло­виях жесточайшего недостатка оборудования, расхищенно­го и вывезенного концессионерами. Нехватало спецодежды, нехватало иногда самых необходимых продуктов. Но энту­зиазм и героизм рабочего коллектива не знали преград.

В годы восстановления Лены после концессионного раз­вала ни в одной шахте, ни в одной бригаде рабочие не одевались так, как того требуют условия работы. То нехва­тало подкожаников, то нет кожанов. Мало было полуболот­ных сапог. Наиболее распространенным видом обуви в эти годы оказался обычный красноармейский сапог.

Но не ждать же, пока завезут спецодежду! Золото нуж­но сейчас. И молодежная бригада Романова, бригады Кар­пухина и Столбова в Артемовском рудоуправлении, бригады Газитулина и Клецкого в Ленинском управлении, бригада Миндубаева и Нижнебодайбинском управлении блестяще преодолевали трудности при проходке передовых штреков по мокрой россыпи или в бедроке. Эта оценка продиктова­на отнюдь не голой восторженностью; бригады, о которых я говорю, и многие другие добивались производительности труда, превосходившей все известное по статистике доре­волюционных лет, когда никакой нужды в спецодежде не было.

... Двадцать лет подряд — со времен Ленской забастов­ки — стояли затопленными шахты № 1 и № 4 Васильев­ского прииска. Их решили восстановить. Заказали насосы, но они должны были притти летом 1933 года. Пока что на­чали выкачивать воду при помощи того старья, которое имелось на Лене. На водоотлив послали из соседнего Ле­нинского управления лучших рабочих — слесарей, вахтовых, монтеров.

В феврале 1933 года приступили к откачке. Приток во­ды в шахте колебался от пятнадцати до восемнадцати ты­сяч литров в минуту. В сорокаградусные морозы, на скольз­ких, два десятка лет пробывших в воде крепях люди под­вешивали тяжелые многопудовые насосы. В узком стволе шахты среди нагроможденных труб, моторов, проводов и насосов молодые рабочие показывали чудеса эквилибристи­ки и упрямства. От вечной сырости, постоянных авралов, не­регулярного питания, недосыпания люди простужались, тело покрывалось нарывами. Но бригаду уже охватил трудовой азарт, строительная лихорадка. Она должна была осилить воду, отогнать ее прочь от шахты.

После трех месяцев неимоверно тяжелой работы внизу удалось установить горизонтальные насосы. Началась очи­стка подземных выработок, а затем и проходка штреков. Насосы продолжали вычерпывать море воды. Малейший пе­ребой — и шахты вновь затапливало. Мощные насосы за­стряли где-то в пути. Прошло лето, насосов нет. Старые на­сосы обессилены, они сипят, бурчат, тяжело дышат. Упот­ребляя нечеловеческие усилия и изобретательность, водоот­ливная бригада заставляла их вычерпывать воду, чтоб за­бойщики могли работать. В шахте непрерывно гудят мото­ры, всюду сочится вода, по штреку к насосной камере бе­жит мутная река. Наконец в 1934 году прибыли насосы. Но тут выяснилось, что насосы присланы без моторов, и радость смыло без следа. Люди снова остались с глазу на глаз с бушующей водой. Старые насосы один за другим оконча­тельно выбывали из строя. На рукоятках лебедок, на сборке стояли все — вплоть до главного инженера и исполняющего обязанности управляющего трестом. На этот раз вода побе­дила.

... В первом полугодии 1935 года, после наводнения 1934 года, предприятия остались без самых необходимых материалов, оборудования, продовольствия. В феврале и марте прекратили выдачу сахара, не было папирос и ману­фактуры, оставалась только ржаная и пшеничная мука про­стого размола. Тем не менее производственная активность не ослабла. В первом полугодии 1935 года предприятия Лензолота добыли золота больше, чем в первом полугодии 1934 года. Именно в первой половине 1935 года, несмотря на чудовищные трудности, мы по выполнению плана заня­ли первое место среди предприятий золотой промышлен­ности.

Ударников становится все больше. Все относительно! Осенью 1935 года, когда писались эти строки, «отстающей» считалась бригада Вдовенко: она выполняла план «только» на сто процентов.

... Осенью 1934 года в Красную армию мобилизовали двух лучших молодых бригадиров на водоотливе. Мы по­лучили для них отсрочки, но ребята категорически заявили, что возьмут расчет, если им не дадут возможности пойти в Красную армию. Сколько трагических сцен приходилось на­блюдать во время призыва в Красную армию! Призывные комиссии выслушивали от забракованных ребят немало просьб, иногда со слезами. Молодые рабочие убеждали чле­нов комиссии, что они идеальные кандидаты в армию. Меня, познавшего прелести царской армии, глубоко волновало от­ношение советских ребят к Красной армии. 

... На Лену затесалось немало чуждых, антисоветских людей. Последыши разгромленных пролетарской революцией эксплоататорских классов, проникшие на Лену, не мог­ли мириться с тем, что прииски увеличивают золотой фонд социалистической страны. Лишенная возможности действо­вать организованно, контрреволюционная мразь стала на путь партизанских актов вредительства.

Вредителей ловили, а рабочие становились более насто­роженными и работали еще лучше, чем раньше.

... Лучшие ударники, сильные духом социалистического соревнования, увлекали за собой рядовых рабочих.

Стало позорным прогуливать. До революции средний процент прогулов на приисках колебался от полутора до трех; в 1934 году он упал до половины процента, а затем и ниже. Слово «лентяй» стало равносильно пощечине. Чле­ны бригады Романова сами предложили лишить своего бри­гадира звания бригадира. — Почему? Ведь Романов непло­хо работал? — Нет, он опозорил себя, а значит, и бригаду. В выходной день он сильно выпил, на другой день не мог выйти на работу, а на третий день прогулял — теперь уже с горя. Романова лишили звания бригадира. Целый месяц он пробыл рядовым забойщиком, ходил сумрачный, но работал так, что все ахнули: «Ну и молодчина!» Бригада попросила снова назначить его бригадиром.

... В 1934 году было четыре слета ударников района. Осо­бенно показательным был слет, на котором присутствовал секретарь краевого комитета партии Разумов. Он выступил с большой речью, рассказывал об успехах сельского хозяйства и промышленности Восточно-Сибирского края, одним из наиболее крепких звеньев которой являются Бодайбинские прииски. Речь Разумова заразила присутствующих эн­тузиазмом. В речах рабочих сквозили волнение и искрен­ность, в голосе делегатов отстающих предприятий чувствовались слезы обиды. Разумов выразил мысль, общую для всего зала:

— С такими людьми можно говорить о проблеме и ре­шать проблему Большой Лены.

Деловая часть слета, на которой разрешены многие жи­вотрепещущие вопросы, заканчивается товарищеским ужи­ном в уютно декорированном клубе Ленинского управле­ния.

Тост за вождя народа Сталина покрывают радостные крики и аплодисменты. Затем тост за присутствующего на слете руководителя восточно-сибирских большевиков Разу­мова. Высоко подняты бокалы в мозолистых руках — моло­дых и старых, порою скрюченных ревматизмом от десятков лет тяжелой работы в шахтах.

— Да здравствует...

На скамейке лысеющая голова Ганина. Улыбаясь, он
провозглашает тост:

— За здоровье старых горняков — ударников Лены,
ведущих за собой молодежь!

Сотни поднятых рук. Старики кричат «ура». Поднимаюсь на скамейку я:

— За здоровье молодежи Лены, которая, переняв опыт
стариков, заткнет их за пояс!

Снова «ура». Для примирения двух поколений «старик» Ганин целуется с ударником молодежной бригады Романо­вым, а я, «молодой» — со стариком бригадиром Клецковым. А еще через минуту Ганин уже на сцене под аккомпанемент двух баянов отделывает с женой забойщика такого «казач­ка», какого нигде не увидишь. Ганин тут же вызывает меня заткнуть за пояс его, «старика». Я пасую, предпочитая участ-вовать в общих танцах И в пылу танцев не замечаю, как, зацепившись за гвоздь, давно располосовал себе костюм.

Да и кто заметит!

Глава восемнадцатая

Застрельщиками социалистических методов труда яви­лись рабочие Ленинского управления. Сначала началось со­ревнование отдельных людей, бригад. На передовиков смотрели косо, с иронической улыбкой:

— Ну-ка, ударяй, паря! Авось получишь в награду пиджак.

Но все меньше становится безучастных зрителей сорев­нования, оно увлекает тех, кто вчера косился на ударников. Уже соревнуются шахты с шахтами, и вот на высоком коп­ре шахты № 12 поднимается красное знамя рудкома...

Ленинцы вызывают на соревнование артемовцев, свет­ловцев. Рабочие других приисков — особенно Артемовского —стремятся даже перейти в Ленинское управление и не по­тому, что там заработок выше и жизнь лучше, а потому, что «стыдно все время быть в прорыве»... Громко прозвучал вызов светловцев ленинцам. Началось горячее соревнова­ние.

Поздно вечером — телефонный звонок.

— Алло! Говорит Кыштымов[1]. Как светловцы?

— Неплохо. За пятидневку перекрыли вас на десять килограмм, — говорю я.

— Не может быть!

— Правда:

Не успеешь повесить трубку, как со Светлого — за две­сти пятьдесят километров — звонок:

— Как там у Лукьянова?

—У Лукьянова? Смотри, как бы на следующей пяти­дневке он вас не обогнал. Тогда тягайтесь лучше с артемовцами.

— Нажмем. Мы их обгоним!

— Ну, как на Светлом? — то-и-дело слышишь в шахтах Ленинского. — Не обогнали еще нас?

— Как там. поди дрожат ленинские! — довольные, го­ворят в шахтах на Светлом. — Вот у нас с фуражом замин­ка, а то бы  мы уже давно...

Ленинцы светловцев так и не обогнали, но обогнали всех остальных и вышли на второе место.

Забойщики всего района постоянно были в курсе успе­хов Светлого. Радиорепродукторы изо дня в день переда­вали сводки, говорили об угрозах Светлого. Прямо война, да и только...

Война до дружеской встречи. На слетах ударников, в деловой и товарищеской обстановке лучшие рабочие и ин­женеры соревнующихся приисков раскрывали карты и сове­товались, как работать впредь, чтобы победить.

На смену ветеранам Лены идет молодая поросль, кото­рой суждено с помощью новой техники затмить победы стариков.

В 1933 году на Лене появились первые техники-женщи­ны, комсомолки Дранишникова и Курикшо. Обеих назна­чили сменными начальниками шахт Обычно в шахте всегда слышишь ругань. Бранятся добродушно, но по каждому пу­стяку, споткнулся тачкой о камень — брань, погасла спичка при раскурке — брань, уронил кайлу — брань. А в шахте Дранишниковой и Курикшо — тишина и благонравие.

Я давно пришел к заключению, что самые душевные и отзывчивые люди — это горняки. Очевидно, по контрасту с суровой и жестокой работой вырабатывается внешне гру­бый характер, за которым скрывается теплая человечность и деликатность. В шахте начальник — женщина, и в шахте нет ругани. Напротив, тут сплошная, подчеркнутая вежли­вость. Но как трудно дается это забойщикам! Однажды, когда я спустился в шахту и Дранишникова отошла в сто­рону, ко мне подошел знакомый бригадир и пожаловался:

— Мы устали, Виктор Васильевич. Это же хуже самого тяжелого забоя — не ругаться Ведь я сорок лет ругаюсь Ей-богу, сбегу. Увольте, больше не могу...

Позднее комсомолки работали в молодежной шахте. Здесь- было легче, так как ребята еще не имели сорокалет­него стажа. В 1934 году Дранишникова и Курикшо уехали во втуз. Работали они на Лене совсем не плохо.

За три года женский труд внедрился в основное произ­водство. На лебедках, на вентиляторах, компрессорах, у турбин электростанций — женщины, на промывальных при­борах, канатных электрических дорожках — женщины. Нет пока еще женщин-забойщиков.

Там, где работают женщины, оборудование чище и оп­рятнее, уютнее помещение, тщательней уход за механизма­ми. Мне запомнился такой случай. Обходя шахты Ленин­ского управления, я заметил в одном из лебедочных поме­щений на моторе остатки завтрака в газете и грязные тряпки. Молча указал я лебедчице на беспорядок. Как вспыхнули ее щеки! На обратном пути в лебедочном поме­щении все блестело, как на параде.

Весной 1935 года на самолете доставили фильм «Ча­паев». Картину показывали в клубе Ленинского управления. Первыми «Чапаева» просмотрели ударники, а затем и остальное население ленинских приисков. Специальные по­езда доставляли к началу сеансов тысячи рабочих и членов их семей с других приисков, не имевших своего звукового кинотеатра. Из Бодайбо на нескольких поездах проехали рабочие железнодорожного депо, пристани и сотни уча­щихся бодайбинских школ. Далекое управление Светлого послало на просмотр картины несколько десятков лучших ударников. Они приехали на лошадях.

Боевой фильм о боевом полководце стал ценнейшим по­дарком для ленских золотоискателей. Люди готовились к поездке в кино, как на большой праздник. И по тому, как смотрелась картина, какую общественную активность и приподнятость она вызывала среди стариков, молодежи, де­тей, стало видно, насколько изменилось сознание и умона­строение населения приисков. А среди этих людей, следив­ших, затая дыхание, за подвигами легендарного героя, тоже были герои. Впрочем, свой героизм, будничный и как бы само собой разумеющийся, наши герои не привыкли выде­лять. И понятно, почему: социалистический труд постоянно рождает героев. Эта мысль невольно возникла у меня, ког­да я увидел выходящую из кино группу забойщиков—участ­ников нашумевшей у нас на Лене истории. О ней стоит рас­сказать подробнее.

В передовом забое штольни № 2 Красноармейского при­иска обвалом засыпало одиннадцать забойщиков. Завал плотно закупорил штрек. О катастрофе тут же дали знать Ганину и мне. Бросив все, мы поехали на паровозе к месту катастрофы.

Склон горы, на который выходит из-под земли устье штольни, был залит электрическим светом. По тропинкам к устью штольни бежали рабочие, женщины. Работа вокруг остановилась. В штреке у завала толпы людей. Руководи­тели шахты — сплошь молодые, малоопытные техники, впервые ставшие перед лицом тяжелой подземной трагедии, растерялись. Ганин и я приняли руководство спасательными работами на себя. Расставляя рабочих, освобождаем штрек от лишних людей.

Сначала надо узнать, живы ли те, кто остался в забое, и если живы, то немедленно дать им воздух. Забойщики работают без слов, быстро заканчивают крепление. Оно требует от людей большого искусства: малейший толчок, не­удачно заведенная доска — и начинает ползти сыпучий, как гречиха, грунт.

Работу ведет знатный человек прииска, старик — забой­щик Миндубаев. Методичны и быстры его движения, сухое тело в брезентовой спецовке напружинено и гибко Подруч­ные Миндубаева, вслушиваясь в скупые приказания брига­дира, быстро готовят материал.

Тем временем я распорядился приготовить длинную тон­кую трубку, закупоренную на конце острой пробкой. Трубку осторожно забивают в навал. Сыпучий грунт под­дается довольно легко. Трубка проникает все дальше. Вдруг остановка — пробка уперлась в камень, ее вытаскивают, чтоб ввести в другое место. Один, два, три, четыре метра— неужели нехватит? Должно хватить! Радостный крик за­бойщика выводит нас из оцепенения. Трубка сразу резко подалась вперед, еще мгновение—и она там. Люди живы и в полном рассудке — вытащили пробку. Уж слышны их го­лоса...

Мертвая тишина воцарилась. по эту сторону завала... И вдруг истерический  крик:

— Иван Бонко! Бра-та-ан!.. Жив ли?..  

То девятнадцатилетний откатчик Бонко, в момент завала случайно вышедший из забоя, кричит старшему брату. Их было в бригадной половинке три брата — два остались там. Юношу с трудом оттаскивают от завала и уводят наверх.

Трубка доносит нам имена сидящих в завале. Один... два... три... четыре... Девять человек. Двоих нет, в том числе и  старшего Бонко. Погибли...

Чтоб не вносить паники, мы отвечаем по трубке, что остальные живы и находятся среди нас. Призываем к спо­койствию, обещаем скоро прорыть проход, а пока что про­совываем по трубке пузырьки спирта и электрический про­вод. У заключенных зажигается свет. Как это много — свет в подземелье  и голоса товарищей, идущих на помощь!

Прокладывать ходок по сыпучке становится сам Минду­баев. Лежа на животе, он роет кротовую нору и тут же тщательно ее закрепляет. Забойщики гонят впереди него забивную крепь. Миндубаев каждую секунду рискует быть заваленным. Рядом с ним, прижавшись к крепи, сидит на корточках вызванный нами начальник самой большой и сложной  шахты Шаповалов.  Миндубаев    все    время  сове туется с Шаповаловым. Время от времени они вылезают из дыры и туда лезет Ганин или я, проверять надежность выработки. Жутко в ходке с нависшими сверху тысячами тонн сыпучего грунта...

Долгие томительные часы идет борьба. Медленно, сан­тиметр за сантиметром подвигается выработка. С помощью труб вентилятора сидящим в завале подается свежая струя воздуха.

Непрерывный конвейер людей молча убирает породу навала, расчищая на всякий случай выход из ходка, круто идущего вниз. Час за часом отсчитывают стрелки часов. Но вот в ходке заминка.

Забойщик наткнулся на мертвое тело... В подавленном молчании тело выносят из ходка. Врач упорно применяет искусственное дыхание, хотя надежд никаких. Но никому не хочется верить в смерть.

Через час забойщик обнаруживает тело второго рабоче­го. Ноги погибшего придавлены толстым бревном. Шевелить бревно нельзя, иначе неминуем новый обвал. И Миндубаев, чтоб не волновать оставшихся в живых, которым скоро будет открыт ходок, снова засыпает труп товарища... По нему пройдут живые...

Из завала по трубке передают, что один не выдержал нервного напряжения — рвется вперед, мечется в узком пространстве и действует на психику остальных.

Кайла пробила, наконец, стенку навала. В еще незакреп­ленное отверстие бросается помешавшийся забойщик, не соображая, что ему грозит почти неминуемая гибель от но­вого обвала. Стремительным движением старик Миндубаев охватил его голову. Забойщик тяжело стонет, глаза его ди­ко блуждают. Около него уже суетится врач. Еще немного— и спасенный приходит в относительное равновесие. Его уводят наверх, а остальные восемь сидят в подземелье еще два страшно долгих часа.

Мы в последний раз осматриваем выработку и разре­шаем выпускать спасенных.

Только что наверху царило гробовое молчание. Но вот показывается голова одного спасенного, другого, третьего и на поверхности раздаются крики безумной радости. Десятки рук протягиваются к спасенным. Их обнимают, гладят, це­луют. Последним — девятым — из завала выходит брига­дир спасенных забойщиков старик Каллистратов с неизмен­ной трубкой в зубах. Он, как и всегда, тащит за собой тщательно перевязанную связку забойного инструмента и даже огарок свечки.

— Вылезай, бодайбинский Шмидт! — кричат ему това­рищи.

Шутка услышана и спасенным тепло и участливо гово­рят:

— Эх, наши челюскинцы...

Глава девятнадцатая

В августе 1932 года в Бодайбо прилетела жена с сыном. Отдохнув на юге, она сразу погрузилась в работу хирурга. Слава о женщине-хирурге М. В. Дзуцовой облетела при­иски. Горняки, еще недавно считавшие зазорным лечиться у женщины-врача, стремились теперь попасть в ее искусные руки.

Все хорошо, если бы не крайне волновавший нас воп­рос: вправе ли мы иметь детей? Кругом — у друзей, сослу­живцев — дети росли, мужали, А нам не везло. Смерть двух детей, Постоянная боязнь за жизнь третьего, с трудом пе­реносившего, климат, переезды с прииска на прииск — все это заставляло нас задуматься, а вместе с тем так хотелось детской ласки... Решили: пусть родится, постараемся сохра­нить. Главзолото обещало скоро дать квартиру в Москве, перевезу туда жену с детьми.

Однажды, когда я объезжал прииски, мой заместитель инженер Крапивин разыскивал меня по телефону и просил срочно приехать.

В чем дело? — спросил я.

Надо. Приезжайте скорее.

Я понял, что жене плохо, если она просит приехать. Мчусь на станцию к пассажирскому поезду. Кажется, что он идет слишком медленно. На станции Громовской снова зо­вут к телефону:

—        Скоро приедете? Давайте скорей.

На станции Андреевской — опять просят к телефону.

—        Поздравляю с сыном. Все благополучно.

Пытаюсь расспросить подробности, но слышу гудок па­ровоза. Выбегаю на перрон — куда там!—вижу только хвост поезда...

Еду следом на лесовозной площадке товарного. Нако­нец я дома. Тщательно смахиваю с себя дорожную пыль. В комнате полумрак от зеленого абажура настольной лампы. В кроватке лежит одиннадцатифунтовое, сморщенное, крас­ное,  совсем некрасивое существо. Сын...

Побежали дни. Из красного комочка вырос маленький человечек с голубыми глазенками и длинными-длинными ресницами. Человечек начал ходить, лепетать. Привязчивый и ласковый, он стал баловнем всех друзей. И чем больше он подрастал и становился лучше, тем больше сжималось сердце от боязни его потерять. Как и старший, он с трудом переносил   климат  и недостаток  витаминов.

Старший поступил в школу. Вскоре они оба заболели гриппом, затем корью, снова гриппом. Надо скорей увозить детей в более мягкий климат.

В начале 1935 года я получил отпуск. В конце марта мы всей семьей вылетели из Бодайбо на трехмоторном само­лете.

Поздно! Дети носили в себе инфекцию коклюша. В Мо­скве, в маленькой, тесной комнатушке тяжело переносил болезнь малютка. У его кроватки перебывали лучшие спе­циалисты. Но никто не мог предотвратить и остановить ос­ложнения на легкие. Не помогли бесчисленные подушки кислорода и весь арсенал медицины.

С ясными глазенками, почти до конца в сознании, без стона, испуганно моля о помощи: «папа! папа! мама!..»— ребенок задохся в приступе кашля.

Нет уже нашего мальчика... Неуютно и пусто стало кру­гом. В пароксизме отчаяния, на грани безумия мать.

Почему так много?.. Один за другим три сына, три ра­достных мальчика унесены смертью...

Скупые, тяжелые, не облегчающие горе слезы. На столе груда телеграмм от друзей, слова участия и ласки.

И опять, как и тогда, после смерти первых двух — толь­ко работа может помочь забыться, осознать, что ты не оди­нок, что ты нужен. Просиживая ночи напролет, я закончил давно начатую работу: полный курс разведки и разра­ботки россыпей открытым и подземным способом.

Литература по разработке россыпей мускульным спосо­бом очень бедна. Огромный опыт, накопленный нашей золо­той промышленностью, никем не систематизировался. Ра­боты, как правило, велись по шаблону, установленному в данном районе десятилетиями и передаваемому из поколе­ния в поколение от одного практика к другому. Я поставил своей задачей систематизировать этот опыт, подвести под него теоретическую базу, аналитически подойти к освеще­нию сложных вопросов разработки.

Я часто вспоминал последнюю беседу с покойным учи­телем — профессором Рязановым: «Не забывайте, Виктор Васильевич, как вам трудно было учиться из-за отсутствия литературы по россыпному золоту... Копите опыт... Вы лю­бите это дело и, если захотите, сумеете дать нужную книгу по  разработке россыпей».

Работу, которую я начал много лет назад, я и заканчи­вал теперь после смерти ребенка.

Книга  окончена, сдана и  принята редакцией. Еще в вагоне поезда, по пути из Иркутска в Москву, я узнал, что мою работу на Алдане и Лене отметило прави­тельство.  ЦИК  СССР постановил  наградить  меня орденом Трудового Красного Знамени.

Радости и счастью, кажется, не было предела. В вагоне сразу стало душно и как-то тесно. Жена, громко смеясь, жала мне руку, Витим был в восторге и страшно гордился отцом. Ну, а сам отец?.. Трудно описать его чувства, тем более сложные, что орденоносец, откровенно говоря, не ожидал столь высокой награды. Ведь Лена в 1934 году только-только выкарабкалась на дорогу. Еще так много осталось сделать!

Спать в поезде я уже не мог. Хотелось сделать что-ни­будь исключительное, необычное. А в Москве корреспонден­ты «Комсомольской правды», «За индустриализацию», «Из­вестий» просят меня, чтоб я отметил наиболее выдающиеся случаи из моей работы. Невольно краснею и чувствую себя неловко.

Мне кажется, никто не может рассказать о своем геро­изме, ибо в том огромном порыве коллективного творчест­ва, который охватил сейчас нашу родину и всех ее труже­ников, разве можно выделить собственный героизм, возник­ший в едином общем порыве? По-моему, нельзя. Я так и понял, что награждение меня и Ганина — это награждение всего нашего коллектива, борющегося и побеждающего на ленском золотом участке социалистической страны.

Мне особенно понятны были слова А. П. Серебровского, сказанные им президиуму ЦИК'а при вручении нам орденов и повторенные затем на банкете, данном орденоносцам: рабочие и специалисты золотой промышленности, в ответ на постановление правительства о награждении ряда работ­ников орденами, еще больше усилят нажим и обеспечат в этом году добычу золота не менее десяти процентов сверх плана.

Банкет. Нарком Орджоникидзе разрешает мне сказать пару слов от Лены. Я подтверждаю, что рабочие и специа­листы Ленского треста ответят правительству десятипро­центным повышением добычи сверх плана.

— А сколько это будет? — спрашивает нарком. Я называю цифру.

— Мало! Давай столько-то, — говорит смеясь Орджо­никидзе.

Я отвечаю, что это невозможно, и делаю тут же коро­тенький подсчет.

Выпил, а арифметику помнит!

Товарищ Серго! — говорю я. — Если какой-либо трест Главзолота подкачает и не обеспечит перевыполнения всей золотопромышленностью плана 1935 года на десять процентов, мы беремся из кожи вылезти вон, но перекрыть этот прорыв. Но я, признаться, потому смело даю такую гарантию, что этого не придется делать.

Все смеются.

И вот, окрыленный высшей правительственной наградой, я решаюсь на последний шаг, осуществить который мне ро­ковым образом мешали обстоятельства. Выйдя из партии, я очень скоро понял свою ошибку в оценке нэпа. Я решил показать себя на работе и затем просить о возвращении в партию.

На Лене, когда я, считая, что меня уже знают доста­точно, собрал рекомендации (это было не так просто за не­достатком коммунистов с большим партийным стажем), предприятие передали в концессию — и для меня, как уп­равляющего прииском, переданным в концессию «на ходу», путь в партию был тогда закрыт.

На Алдане после четырех с лишним лет работы я подал заявление о возвращении в партию. Но заявление рассмат­ривалось в момент тяжелой, почти смертельной моей болез­ни. Когда я выздоровел, меня снова перебросили на Лену. Туда и были направлены документы, но они погибли вместе с потерпевшим аварию самолетом.

В 1933 году началась партийная чистка, прием в партию
был прекращен.

Я решил просить Центральный Комитет о разрешении
вернуться в партию, полагая, что многолетней работой на
приисках я искупил ошибку. В апреле, страшно волнуясь,
пишу и подаю заявление:

 

СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б) тов. Н. И. ЕЖОВУ

Награжденного орденом Трудо­вого Красного Знамени главного инженера треста Лензолото — Се­лиховкина, Виктора Василье­вича.

 

ЗАЯВЛЕНИЕ

В 1919 г. на фронте я вступил в партию; в 1923г., будучи студентом Горной академии, я вышел из пар­тии, не поняв новой экономической политики и не считая себя вправе с этим непониманием оставаться членом партии. За все последующие 13 лет учебы и инженерной работы я стремился каждый свой шаг сочетать с директивами партии, не отделяя себя от нее. Попытке вернуться в партию на Алдане, где в те­чение пяти лет я был главным инженером, помешала переброска меня на Лену, а посланные вслед за мной материалы о вступлении в партию погибли с самоле­том незадолго перед прекращением приема в партию в связи с чисткой.

Величайшим счастьем, завершением моей две­надцатилетней работы в производстве по строитель­ству новых и восстановлению старых предприятий золотой промышленности, которой я стремился за­гладить юношескую слабость и интеллигентское мало­душие, приведшее меня к выходу из партии, было бы обратное возвращение в партию.

Оценка моей работы по строительству социали­стической промышленности дана решением прави­тельства о награждении меня орденом.

Все мои успехи были возможны только потому, что я все время работал под руководством партийных организаций, выполнял и активно помогал выполнять все решения партии.

Я прошу ЦК ВКП(б) дать мне возможность вер­нуться в ряды партии, чтобы я еще более активно мог работать в рядах авангарда борцов за построение социалистического общества.

Вероятно, я никогда еще не волновался так, как волно­вался, ожидая решения ЦК. И вот оно получено…

На короткую минуту, казалось, захолонуло сердце.

Я снова в партии. Это же второе рождение!

Сейчас только жить да жить!